Ознакомительная версия.
– Нет. – Стас вдруг заволновался. Все слова, которые он с такой тщательностью готовил, разбежались, в горле пересохло, сердце колотилось. «Что она скажет? Как отреагирует? Согласится или пошлет»? – Давай выпьем. – Он стал открывать бутылку. Пробка не поддавалась, и руки не слушались.
– Стасик, я тебе хотела кое-что сказать...
– Подожди, давай выпьем. Я тоже хотел поговорить с тобой. – И опять замолчал.
Катя выпила все, поставила на стол пустой бокал, сняла куртку, кинула на диван. Муж молчал и даже не прикоснулся к шампанскому. Катя вдохнула воздуха и на выдохе быстро произнесла:
– Я люблю другого мужчину, а он любит меня.
– Кать, подожди, замолчи, не надо. Не говори ничего. Мне все равно, с кем ты, что и как. Я не хочу ничего слушать. Я просто уверен, что люблю тебя и жить без тебя не буду. Поэтому готов ждать, пока все пройдет, закончится и ты снова будешь со мной. Я принял такое решение. Вот смотри...
Он достал из своего стола стопку листов, на которых ошеломленная Катя узнала приклеенные буквы.
Стас взял эти листы и начал рвать. Они плохо поддавались. Сыпались на пол неровными кусками.
– Я решил, что с этим покончено. Мне неинтересно, кто их посылает. Я буду ждать. – Он продолжал рвать остатки листков, кидал их на пол, топтал ногами. Потом стал собирать в кучу, видимо, чтобы выкинуть.
– Да мне наплевать! Мне наплевать, что ты решил! Слышишь. Я ухожу к другому. – Катя была в шоке, она кричала, ничего не видя перед собой. Ее разрывал на части гнев, и ей было страшно – откуда эти письма, кто их автор? – Подумаешь, какой благородный! Мне не нужно твое сраное благородство! Делай, что хочешь! – орала она в спину уносящему ворох клочков Стасу.
Почему она кричит? Неужели она так меня ненавидит? А ей было просто очень, очень страшно и плохо. Им обоим было страшно и плохо. В тот момент, когда Катя начала рыдать, Стас подошел к ней, обнял и сказал:
– Хорошо, будет, как ты скажешь. Я уйду. Давай в последний раз уснем вместе.
* * *
Катя проснулась, когда хлопнула входная дверь. Боже! Что я наделала?! А вдруг он правда уйдет? И Катя поняла, что не хочет этого. Она могла дать голову на отсечение, что ей было хорошо с ним вчера, когда они «последний раз спали вместе». Может, он вышел с Джонни? Катя выскочила в коридор. Собака лежала у двери, лапы у нее были мокрые. «Уже сходили». Увидев Катю, она застучала по полу хвостом и отправилась на кухню завтракать. Катя на автомате достала пакет с кормом, думая только о муже, и краем глаза увидела на столе листок бумаги. «Взял самое необходимое. Оставшиеся вещи заберу позже». Проклятье! Она поставила корм на пол и, не обращая внимания на Джонни, села на стул с запиской в руке. Ее трясло, но слез не было. Сама этого хотела, вот и получила – в бешенстве говорила себе Катя, вконец запутавшаяся в своих чувствах. Обзывала себя дурой и последней сволочью, набирала недоступный телефон Стаса, начинала писать ему эсэмэски, но не знала, что сказать, и стирала. Потом позвонила Сергею, он не отвечал. И тут резко и громко зазвонил телефон. Катя схватила трубку, уронила аппарат: «Алло! Алло! – кричала она как сумасшедшая и уже готова была бросить телефон и наконец-то заплакать, когда голос учительницы английского вырвал ее из отчаяния:
– Катенька, что с вами? Что же вы так кричите? Вы помните, у нас английский сегодня? Мне опять вас отмазывать, как говорит молодежь, или мы все-таки позанимаемся?
Ох, как некстати, как же она некстати. А может, наоборот. Надо сделать перерыв, а то так недолго сойти с ума. По крайней мере, за час, который я буду у нее, все может поменяться: Стас включит телефон или Сергей позвонит. О боже! О чем, о чем она думает!
– А можно сегодня пораньше? Я прямо сейчас готова.
– Через часик давайте, Катя!
Ну что ж, через часик так через часик. Она рухнула на кровать и дала волю слезам. Стало полегче. За этот час ей никто не позвонил.
Москва. 1951 год – ...
Что было тогда? Спеленутое тело, странный мир без сновидений, чувство загнанности и тоски. И ледяной тон медсестры, как только она начинала плакать: «Если человек нервничает, по правилам я должна дать ему успокоительное». И сильные руки, и игла, медленно и больно проникающая в плечо.
Она смотрела на мир сквозь матовые окна, не видя за ними даже больничных решеток. Она вдыхала запах хлорки и человеческих испражнений. Лежащие рядом не утруждали себя походом в туалет, а вечно раздраженные няньки – уборкой. Одна душевнобольная почему-то особенно невзлюбила Зою, и по ночам девушка часто просыпалась от истерического хохота рядом и едва успевала вскрикнуть, как та принималась ее душить. Так происходило несколько раз, пока наконец «ведьму» куда-то не перевели. «Я должна отсюда выйти и во что бы то ни стало найти этого ребенка. Что с ним делать, я решу позже». Она понимала, что должна вести себя примерно и очень старалась, но иногда безумно хотелось плакать, и тогда она слышала рядом с собой ледяной голос медсестры.
А через много-много дней (сколько времени прошло, Зоя не знала, оно тянулось очень медленно), когда утром она давилась манной кашей с комками, но ела, потому что в противном случае делали укол, в столовую зашел врач и пригласил ее с собой. Девушка послушно пошла, даже не думая, зачем ее зовут. Она сама стала постепенно превращаться в бессловесную куклу, и ее мечта выйти отсюда становилась с каждым днем все неосуществимей.
Они пришли в кабинет главного врача. За большим деревянным столом, обитым зеленым сукном, сидела женщина лет пятидесяти с усталым лицом. Напротив, на стульях, Зоя увидела Кукольника и его помощницу Татьяну, которая принимала ее документы при устройстве в театр. Врачиха кивнула на третий пустой стул, предложив девушке сесть.
– Вот освидетельствование медицинской комиссии, вот необходимые справки. В общем, все в порядке. Можете ее забирать. – Она протянула папку Татьяне.
Кукольник поднялся.
– Едем домой.
Зоя встала, она не верила в происходящее. Обернулась на врачиху.
– Иди, иди, – махнула та головой в сторону двери.
Все трое молча вышли из кабинета.
Зоя первая решилась нарушить молчание.
– Как вам это удалось?
– Деньги многое решают, девочка моя. – И Кукольник улыбнулся.
Вся ее жизнь теперь проходила в театре. В своей импровизированной квартире новый опекун поставил кровать и для своей подопечной. Квартира папы стала коммунальной, и вещи просто сложили в ее комнате и заперли на ключ. Почти вся мебель досталась соседям. С собой в театр Зоя забрала только своих кукол. Бытовые вопросы обходили ее стороной. Она только творила, давала жизнь прекрасным созданиям, которые выходили на сцену под аплодисменты восторженной публики. Бывали они и в Европе. Кукол заказывали даже люди, не имеющие отношения к театру. Партийная элита, например, любила побаловать своих супруг или родственниц каким-нибудь эксклюзивом. Раньше этим занимался Кукольник, но постепенно Зоя стала наследницей его дела, и все заказы Старик передавал ей. Потом люди и сами стали обращаться к новой талантливой художнице.
Ее не оставляла мысль о Катином ребенке. И однажды, собравшись с духом, она завела разговор со Стариком.
– Девочка осталась одна, может быть, нам ее забрать.
Кукольник пронзил ее яростным взглядом, никогда он ни до, ни после не смотрел на нее так.
– Ты думаешь, я не понимаю, что ты причастна к той истории. И помышлять не смей. – Сказал, как отрезал. С ним она решила больше этот вопрос не обсуждать.
Жизнь текла в веренице тканей, похрустывании ножниц по материи, прикосновениях к мягким волосам и фарфоровым лицам. В перелистывании пожелтевших страниц старинных книг, в их магических заклинаниях. В легких касаниях кисточкой белых абрисов лиц и жестких сцепках проволоки и деталей. Зоя жила с пальцами, исколотыми иглой и перемазанными клеем, с ноющей поясницей и с мыслями о том, что когда-нибудь она создаст самую прекрасную в мире куклу и справедливость наконец восторжествует.
Она была не от мира сего, не общалась с людьми, не интересовалась сплетнями, показами, постановками, поездками. Ее побаивались и старались обходить стороной. Ее взгляд навевал страх, и казалось, что она может взять – и раз! – превратить тебя в жабу или в паука. О ней придумывали разные истории, так же как когда-то о Старике, и в коридорах и буфете рассказывали ужасы из ее прошлой жизни. Только молчаливая Татьяна помогала ей, выполняя редкие просьбы. Ее она по-своему любила, а до других ей дела не было. В ней лишь жила благодарность к Кукольнику и мечта. Настолько уже затаенная, что Старик подумал, что она успокоилась. И он успокоился сам и угас, как медленно увядает цветок. Как солнце клонится к закату. Как постепенно зимой засыпает природа. Он ушел с легкой душой, зная, что его жизнь не прошла даром, что дело, которому он отдал всего себя, не разрушится после его смерти, и дом его, как он называл свои комнаты в театре, останется жить.
Ознакомительная версия.