Тут уж она забеспокоилась не на шутку. Облачившись в толстый вязаный жакет, она спустилась к Лоренцо.
Она знала, что старший сын всегда пребывает с утра в дурном настроении, однако слишком нервничала, чтобы ждать и дальше. Она застала Ларри с чашкой кофе; из-под старенькой майки выбивались густые черные волосы, покрывающие всю его грудь.
Прихлебывая кофе, он, не скрывая раздражения, отрезал:
– Ма, он больше не дитя, господи боже мой! Наверное, где-то задержался, и было уже поздно возвращаться. Вот проспится – и пожалует домой как миленький.
– Вдруг с ним что-то случилось? – продолжала тревожиться Лючия Санта. – Как мы узнаем об этом?
– Не беспокойся, полицейские повсюду суют нос, – сухо ответил Ларри.
Луиза налила матери кофе. На ее отяжелевшее, но все еще красивое лицо, обычно безмятежное, тоже легла тень волнения. Она симпатизировала Винни, поскольку знала его лучше, чем кто-либо еще, исключая мать, и тоже отказывалась воспринимать его отсутствие как нормальное явление.
– Пожалуйста, Ларри, поезжай и попробуй разузнать о нем, – обратилась она к мужу.
Слышать от нее такое было настолько необычно, что Ларри сдался. Он погладил мать по плечу.
– Я загляну к Винни в контору, ладно, ма? Дай только допью кофе.
Лючии Санте пришлось возвратиться наверх и ждать там, сгорая от беспокойства.
К трем часам из школы вернулись Джино и младшие, а Ларри все не было. Мать попыталась задержать Джино дома, чтобы не так убиваться, но тот так ничего и не понял и улизнул с мячом, ни о чем не спросив. Сад и Лена делали уроки, примостившись у круглого кухонного стола, и мать дала им по бутерброду с оливковым маслом и уксусом. Наконец в пять вечера вернулся Ларри: Винни нет на работе, о нем никто ничего не слышал. Она видела, что теперь и Ларри встревожен; она принялась заламывать руки и взывать по-итальянски к господу.
Луиза поднялась к матери вместе с детьми и попыталась ее успокоить. В суматохе никто не расслышал прозвучавших на лестнице шагов. Внезапно в дверном проеме вырос черный силуэт железнодорожного «быка», позади которого маячил посеревший Panettiere Последний шагнул вперед, словно не желая, чтобы Лючия Санта увидела «быка» и расслышала его слова, и инстинктивно поднял вверх обе руки, ладонями к Лючии Санте; в его жесте было столько невысказанной скорби, что Лючия Санта утратила дар речи. Первой заголосила Луиза.
Джино как ни в чем не бывало сидел на крыльце Гудзоновой Гильдии вместе с друзьями, когда к нему подошел Джои Бианко. Джои сказал:
– Шел бы ты домой, Джино, у вас там большой переполох Теперь Джино редко виделся с Джои. Они переросли былое приятельство, как часто бывает с детьми, и теперь чувствовали в обществе друг друга смущение. Джино не стал окликать Джои, когда тот продолжил путь, и не спросил его, в чем, собственно, дело Сперва он даже не хотел идти домой, но потом все-таки решил взглянуть, что там еще стряслось.
Он пересек Челси-парк по диагонали и легко побежал по Десятой авеню. От угла Тридцатой стрит он увидел перед своим крыльцом большую толпу и перешел на медленный шаг.
В толпе не оказалось ни одного родного лица.
Джино бегом преодолел лестницу и ворвался в квартиру. Она была забита соседями У окна в углу стояли Сал с Леной, одинокие и побелевшие от страха.
Толпа расступилась, и взору Джино предстала мать, усаженная на стул. Над ней возвышался доктор Барбато, держащий наготове шприц. Ларри крепко обнимал мать обеими руками, не давая ей биться в конвульсиях.
Вид матери был ужасен: казалось, порвались все мускулы ее лица, которое утратило какое-либо выражение. Рот ее странно кривился, словно она хотела что-то сказать. Глаза ее уставились в одну точку, как у слепой. Внезапно она сделала резкое движение, словно собираясь соскочить со стула, но тут доктор Барбато нанес ей удар шприцем в руку и стал ждать последствий.
Черты лица Лючии Санты постепенно разгладились, приобретая выражение покоя. Веки ее закрылись, тело расслабилось.
– Отнесите ее на кровать, – распорядился доктор Барбато. – Пусть поспит часок Позовите меня, когда она проснется.
Ларри и несколько женщин понесли мать в спальню. Джино обнаружил, что стоит рядом с Терезиной Коккалитти. Он впервые в жизни заговорил с ней – тихим, почти неслышным голосом:
– Что случилось с матерью?
Тетушка Терезина была рада удовлетворить его любопытство: хоть в чем-то она наведет порядок в этот несчастливый день.
– О, с матерью ничего не случилось, – произнесла она, взвешивая каждое слово. – А вот твоего брата Винченцо нашли на сортировочной станции – его переехал паровоз. Что до твоей матери, то так всегда бывает с родителями, оплакивающими детей. Пожалел бы ее хоть сейчас!
Джино навсегда запомнил выражение ненависти на ее черном, ястребином лице; ему было не суждено забыть, как мало горя доставила ему смерть брата и каково было его удивление, что кто-то, даже мать, способен так убиваться.
Выйдя из спальни, Ларри подозвал Джино. Они вместе спустились по лестнице и залезли в машину Ларри. Опускались сумерки; они доехали до угла Тридцать шестой стрит и Девятой авеню, где остановились у дома из бурого камня. Ларри впервые обратился к Джино:
– Ступай на третий этаж и вызови Левшу Фея. Я хочу с ним поговорить. – Но тут на ступеньках крыльца появилась мужская фигура, и Ларри, опустив стекло, позвал:
– Эй, Левша! – Обращаясь к Джино, он приказал:
– Пусть сядет на твое место. Лезь назад.
Левша Фей был высоким, широкоплечим ирландцем; Джино помнил, что они выросли с Ларри вместе и что Фей был единственным, кто мог победить Ларри в кулачной схватке. Пока мужчины прикуривали, Джино перебирался на заднее сиденье.
Жестокие слова тетушки Терезины до сих пор оставались для него набором слов. Он еще не почувствовал, что Винни не стало.
Голос Ларри прозвучал в темноте вполне спокойно, хоть и устало:
– – Боже, какой плохой сегодня день – для всех!
– Это точно, – вздохнул Левша Фей. Его голос был грубым от рождения, но сейчас в нем прозвучала неподдельная печаль. – Я вышел опрокинуть рюмочку. За ужином мне кусок не лез в горло.
– Как же получилось, что ты не знал, что твой паровоз сбил именно моего брата? – В голосе Ларри не было слышно осуждения, но Левша Фей взвился:
– Боже, Ларри, в чем ты меня обвиняешь? Это произошло в самой глубине сортировочной станции, недалеко от Сорок второй стрит… – Ларри ничего не ответил, и Фей заговорил спокойнее:
– Я видел его только ребенком, когда мы с тобой были приятелями. С тех пор он здорово изменился. У него не было никаких документов.
– Да не обвиняю я тебя… – Голос Ларри был очень усталым. – Но «бык» говорит, будто ты написал в докладной, что мой брат прыгнул тебе под самые колеса. Как же так?
Джино замер в темноте, дожидаясь ответа Фея.
Молчание затянулось. Наконец зазвучал грубый голос – но уже совсем по-иному:
– Ларри, клянусь господом, так мне в тот момент показалось! Если бы я знал, что это твой брат, я бы ни за что не написал этих слов. Но так мне показалось!
Теперь Джино расслышал в тоне брата напор.
– Брось, Левша! – процедил он сквозь зубы. – Ты же знаешь, что мой брат Винни никогда бы не сделал ничего подобного. Еще ребенком он пугался даже собственной тени. Может, он был выпивши или просто растерялся? Словом, ты еще можешь переделать докладную.
– Не могу, Ларри! – торопливо ответил Фей. – Ты же знаешь, что не могу! Иначе копы примутся за меня как следует. Я мигом лишусь работы.
Ларри безапелляционно произнес:
– Я гарантирую тебе работу.
Ответа не последовало.
Ларри поднажал:
– Левша, я знаю, что ты не прав. Если ты оставишь все, как есть, знаешь, что случится с моей матерью? Она лишится рассудка! Она кормила тебя, когда мы были мальчишками. Неужели ты так поступишь с ней?
Голос Фея дрогнул.
– Я тоже забочусь о жене и детях. – Ларри ничего не ответил. – Если я изменю текст, то железной дороге, возможно, придется выплачивать твоей матери компенсацию. Значит, они меня наверняка взгреют. Не могу я этого сделать, Ларри! И не проси.
– Получишь половину компенсации, – пообещал Ларри. – И потом, я тебя прошу!
Фей нервно хохотнул.
– Раз ты работаешь на ди Лукка, то считаешь, что можешь меня заставить? – Это прозвучало почти как вызов, призванный напомнить былые деньки, когда они были мальчишками и Левша играючи поколачивал Ларри.
Внезапно в машине раздался голос, которого Джино не узнал и при звуке которого его кровь застыла от животного страха. Говорящий преднамеренно пропитал свои слова всем ядом, всей безжалостностью, всей ненавистью, какие только можно почерпнуть в самых низменных закоулках души. Голос принадлежал Ларри:
– Я тебя распну! – молвил он. Это была даже не угроза, а смертельное по серьезности обещание, в котором не было ни капли человечности.
