От него пахло чужим. И я его мыла, усадив в джакузи, налив в воду пенящийся детский шампунь, дала ему выпить таблетки, немножко угля. Потом закутала в мой банный махровый халат, который он особенно любил, и отнесла в детскую. Варечка скулила и царапалась коготками, намереваясь взобраться на его кровать. И в конце концов я ее пожалела, уложила в его ногах. Щенок почти сразу заснул. И он тоже заснул почти сразу. Я долго еще не могла от него уйти, потому что он вцепился в мои руки сильно, почти до судороги, будто боялся, что я снова куда-то денусь.
Когда я вернулась в кухню, оскорбленной Арины уже не было. Только тут я разглядела стоявший у окна кожаный чемодан, детский яркий рюкзачок и пару новых игрушек для Гришки: надувной крокодил для пляжа, собранные в башню яркие кубики «Лего».
И не без удивления увидела, что Зюнька продолжает деловито готовить судака. Довольно умело переворачивает лопаткой на сковороде шкварчащие сочные куски с коричневой корочкой и посыпает их крошевом из синего южного лука и еще какой-то зелени. Он уже извлек из багажа чистую футболку с эмблемой «харлея-дэвидсона» на груди, видно, для приличия.
Он вел себя так, будто находится в собственном доме, и в этом было что-то от прежнего Щеколдина, который всегда считал, что если не весь мир, то как минимум наш город — это его епархия, где никто не смел ему возразить и где он творил все, что ему вздумается.
— Трескать будешь, Басаргина? — спросил он. — Учти, рыбка азовская, такие в нашем водохранилище вымерли… Чуешь, как пахнет?
Я была так ошеломлена, что с трудом понимала, что происходит. Я пережила две недели одиночества, Гришка снова со мной… Но что все это должно означать? Что за этим кроется? И что дальше? Какой-то их расчет, их выгода, их условия.
— Откуда вы взялись, Зюнька? — как можно спокойней спросила я.
— Круиз по Волге. Скатились вниз, потом по каналу до Ростова… Мутер хотела, чтобы я парня родичам показал. В Таганроге и Мариуполе Щеколдиных — не считано! Дядьки-тетки, даже одна прабабка есть, Федора Юхимовна… Трухлявенькая такая! Девяносто три года. Я ее и сам не видел никогда. В общем-то классно прокатились. Теплынь, на Волге пусто, как вымерло все. Корыто это, яхта, ходкое, только качало все время, укачивало мужичка. Он совсем раскис, ничего не ел. Ну а потом затемпературил… Ну куда мне с ним? Так что я его за шкирку и в Ростовский аэропорт…
Он все бубнил, как-то нехотя, через губу, явно недоговаривая, и вдруг сказал угрюмо:
— Может, нальешь капелюшечку? Со свиданьицем? Все-таки сколько не виделись?
Я молча ткнула пальцем в шкафчики.
Он оглядел коллекцию в «винном» отделении, буркнул: «Ни хрена себе батарея…» — выудил бутылку натурального «Порто», посмотрел на просвет, вышиб пробку.
Отхлебнул из горлышка.
— Ты ж не на скотном дворе, Зиновий. В приличном доме у приличной дамы. Привыкли вы там у себя из корыт лакать! Извольте вести себя пристойно…
Я отобрала бутылку, выставила на столик посуду, фужеры, усиленно изображала гостеприимную хозяйку, а в висках все билось горячо и смятенно — что дальше-то?
— А ты все такая же, Басаргина, — ухмыльнулся он. — Все тебе не так. Все по-своему гнешь.
Наверное, мне надо было бы поосторожничать, изобразить полную приязнь к нему, может, даже кокетнуть слегка, тем более что я всей кожей ощущала, как он посматривает на меня, хотя и как бы мельком, вскользь, не прилипая зрачками, но с тем удивлением, кое безошибочно свидетельствовало о том, что он сравнивает меня теперешнюю с той тощей дылдообразной особой, которую они с мамочкой отправили на отсидку. И если честно, мне было приятно это его обалдение.
Но это был хотя и изменившийся, но тот же Зюнька, который никогда ничего не делал без выгоды для себя и своей мамочки. Но в мой дом его привел Гришунька. Если бы не он, Арина вряд ли впустила бы Щеколдина сюда. И выходило так, что Гришкой они воспользовались, как отмычкой, как поводом, чтобы подойти ко мне впритык, и ничего, кроме какой-то неведомой мне пока, но явно продуманной и новой подлянки, за этим актом мне ждать не следует. И та волна почти безумного счастья, которая накрыла меня, когда я ткнулась лицом в макушку моего солдатика, вдохнула его запах, когда он прижался ко мне всем своим тельцем, уже опадала, и все более нарастало мое недоверие, мои страхи, тревожное предчувствие, что вот-вот начнется еще неизвестный, но, как всегда у меня бывало со Щеколдиными и Кеном (а я не сомневалась, что он ко всему этому причастен), торг.
На этот раз они все просчитали безошибочно, они знали, что ничего дороже Гришки у меня нет. Но что они мне готовят еще? Я отодвинула от себя тарелку и сказала:
— Вот что, Зиновий Семеныч… Лопать твоего судака мы будем потом. Давай телись. Что все это значит? Что вы там с мамочкой еще надумали? Ты же по своей воле и пукнуть не можешь! Или это все игрушечки Тимура Хакимовича? Это же он тебя с Гришкой на своем корыте по Волге прогуливал.
Зюнька бледнел медленно, загорелое лицо его становилось серым, он долго жевал сигаретку, потом выплюнул и вздохнул:
— Вот черт! Я же знал, что все так и будет… Дура ты все-таки, Басаргина! И между прочим, полная… Может, для тебя я все еще полено дубовое… Только не полено я! И если хочешь знать, я сам себя все эти дни, как вон того судака, на сковородке поджаривал! Пока не дошло — поздно все… Опоздал я…
— Куда опоздал?
— Да всюду! Его ж для меня никогда как бы и не было. Тем более мутер все зудела: «Не твое!» Через Ирку, мол; полгорода прошло! Губошлеп ты, мол, которого на крюк цепляют… Так что я и думать про него забывал. Ну шевелится там что-то вроде головастика… Что-то такое, еще безмозглое, которое ничего не знает и не понимает! Да еще и Ирка издеваться стала, когда дошло до нее — захомутать меня у нее не выйдет: «Может, твой, а может, и не твой…» А тут недавно заявилась расфуфыренная, где-то бабок, видно, нагребла, с мутер пошушукались, а у нас как раз этот самый Кен вокруг мамочки вертелся. В общем, я не знаю, что там за толковище у них шло… В общем, приволакивает она его, перепуганного до икоты, и заявляет: «Твой!» А он уже не головастик, в пеленках, он же уже человек, понимаешь! И ее в упор не видит, «тетей» зовет… А она ему ухо выкручивает: «Мама я, а вот это — папочка!» А он ее боится, меня боится, всех боится… Мы его игрушками заваливаем, а он по ночам под кроваткой прячется и плачет. Мутер говорит: «Привыкнет!» Но я-то не слепой, без очков вижу — до лампочки ей пацан… Опять она какую-то свою игру играет, только на этот раз перед этим косоглазым хвостом виляет.
— А что ему от нее надо?
— Не знаю. У моей мутер знаешь как? «Делай это!», «Не делай того!». «Я лучше тебя знаю…» Вот и на этот раз: «Свези его куда подальше! Ну нашим покажи…» Вот я его и поволок… Только замолчал он!
Зюнька налил вина, выпил и вздохнул:
— Как немой… Молчит и молчит. И даже не плачет. У нас одна каюта была. И как-то ночью слышу, бормочет: «Мама, мама…» Я сунулся, а он горит весь. Ну что я, зверь, Басаргина? На хрен мне все эти родственные церемонии с таганрогскими шашлыками… Знаешь, до чего додумался? Если бы не ты, так его бы, может, уже и на свете не было? Может быть, он уже где-нибудь приютские макароны лопал! Думаешь, я не знаю, как она тебе его подбросила? Я про тебя, Басаргина, знаю все, что знаешь о себе ты сама, и немножечко больше… Только вот вроде бы так все выходит, что пацан там должен быть, где его нормальный дом. Нет, ты не думай, я от него не отказываюсь. Только какой я ему папочка? Стыд один… А пацан, он знаешь ведь какой! Он удивительный пацан!
— А как же… мутер? — спросила я.
— М-да… — почесал он затылок растерянно. — Мне она, конечно, врежет. Только по-другому нельзя. Ты не думай, Басаргина, я деньжат подбрасывать буду… Телка вот эта мордатая, которая его зализала, обрыдала всего, это нянька, что ли? Давай с этого и начнем: няньку я беру на себя! А вообще я знаешь как понимаю! Тут, с тобой, у него совершенно другая панорама перспективы. Москва же… Тем более ты с языком. Он у тебя в момент по инглишу залопочет… А я мешать не буду. Ну, может, только так, иногда… На часок закачусь… Если не прогоните!
Я молчала.
Конечно, я догадывалась, что дело было не только в Гришке.
В отличие от Щеколдиной-мутер, Зюнька, видно, не забыл то, что они со мной сотворили когда-то. И кажется, я сильно преувеличивала его дебильность. Всю жизнь мутер водила его на поводке, в наморднике и приучала, как бобика, выполнять ее приказы не раздумывая. Но что-то там в этом забалованном парне еще оставалось девственно-невинным и нетронутым, и, по-моему, Гришунькино одиночество, его ужас перед чужими, его бездомность так бы не тронули его, если бы когда-то в своем детстве он не переживал чего-то похожего. Если я не забыла того, о чем сплетничала Горохова, то сопливого Зюньку мутер, занятая учебой в юридическом, а затем судейскими делами, держала на расстоянии от себя, перебрасывая от одного родственника к другому, что-то там у нее не складывалось в семье с мужем — лектором общества «Знание», и несколько лет они жили отдельно друг от друга, хотя формально и оставались семьей, поскольку развод мог лишить их партийной непорочности.
