Старшее поколение Фишбейнов в дорогу, однако, не собиралось, вкушая уют в двухкомнатной квартире, где потолок начинался сразу над дверью. Папе-Фишбейну хватало на выпивку, а мама была довольна, когда доволен папа.
Сыновья звали, этого требовали приличия. Со временем пришли и вызовы — по два на каждого родителя. Сначала от Арона, затем и от Гриши.
Получил вызов и Илья — Гриша обещал. Внутри на двух языках: «Настоящим Министерство Иностранных Дел Израиля подтверждает приглашение на постоянное жительство в Государство Израиль нижеперечисленных лиц»…
И лица рискнули. После долгих, как водится наверное у всех эмигрантов, сборов и изучения противоречивых сведений о новой родине, решились. И едва решение было принято, Илья, будто освободившись от сомнений, стал отвечать на вопросы любопытствующих умно и убедительно. Словно читая Агаду в ночь пасхального седера за праздничным столом. Как старший и более опытный, раскрывая глубокий смысл и значение отъезда не хуже, чем праздника Песах.
Старая вражда между одноклассниками утихла еще в Союзе, в свое время перепало обоим, — и Илья ехал в Иерусалим не в никуда, следуя формальному вызову, но к другу, родственной душе. Новый, несоизмеримо более красочный мир, ощущение прочности, состоятельности и уверенности в себе… Слепящая, желтковая желтизна палящего солнца отражалась в телах автомобилей, — стремительных, ярких, приемистых. Свободные, раскованные люди в легкой хлопковой одежде, спадающей мягкими складками. Плоть прикрыта едва-едва, на самой грани приличий. Кожа всех оттенков смуглости, но преобладает золотистая бронза.
Аэропорт Бен-Гурион не поражает воображение путешественника. Но едва ли есть еще в мире другой, где царило бы такое цепенящее напряжение и тревога, доходящая до паники.
Бывших соотечественников Илья узнавал в аэропорту легко. Хотелось думать, что сам он не похож на этих растерянных переселенцев. Мечущиеся, любопытные, тревожные взгляды, судорожные движения рук. Да и одежда… Вновь прибывшие были экипированы чересчур добротно, в самое лучшее, тогда как старожилы Израиля одевались без претензий, заботясь лишь об удобстве.
Яркий микроавтобус бодро помчал Заславских в Иерусалим. Глаза разбегались от пестроты окружающего, и потому показалось, что доехали неожиданно быстро. Анечка прилипла к окну. Илья тоже глазел по сторонам, словно прозревший слепец.
Дом Фишбейна не обманул ожиданий, хотя в этом, не самом бедном районе Иерусалима, по соседству возвышались строения и пошикарнее. Однако и Гришин особнячок был превосходным и замечательно удобным. Просто — мечта.
Прежний владелец — кривоносый мебелеторговец Бельфер переселяться из престижного района не имел никакого желания. Закрепился он здесь давно, жил в достатке, дело было налажено и особых хлопот не доставляло. Впрочем, жил — неточное слово. Вернее будет сказать — заглядывал сюда. Своей единственной дочери Симе Бельфер купил квартиру с двумя апартаментами в фешенебельном пригороде. Выйдя замуж пару лет назад, Сима, к превеликому сожалению доброго папы Бельфера, детей не имела, и лавочник занимал в квартире одну из спален. Однако, не пренебрегая женским обществом и имея живой нрав, частенько ночевал и в старом особняке.
Дом хорош, хорош и район, но весьма неправеден был путь к нему нового хозяина. Недвижимость в престижном квартале стоит не просто дорого — как правило, никто ее и не продает. Разве что за какую-нибудь головокружительную сумму. Гриша же Фишбейн вовсе не был склонен переплачивать. И не его заслуга в том, что во время переговоров приведенные аргументы оказались более чем убедительными.
Напротив и чуть наискось, в особняке более массивном, с претензией на величие — как и его хозяин, обосновался Нельсон, дядя Гриши и Арона. Именно от него и пришел в их квартиру в Союзе первый вызов. Серьезный, солидный, важный дядя. Выражение: «Попался Нельсону — сдавайся без боя» стало расхожей поговоркой. Поистине Яков Моисеевич Нельсон был похож на победителя в Трафальгарской битве. И дело было не только в отсутствии одного глаза. В свои семьдесят шесть лет Яков Моисеевич держался прямо, говорил зычным басом, не понижая голоса даже со старшими по положению. Хватка и несгибаемый дух старика были известны повсеместно. Фундамент его благополучия был незыблем.
Верой и правдой служил Нельсон своей тайной организации, возглавляя ее местный филиал. И не ради денег, поскольку имел все, что хотелось. Разумеется, не по меркам рокфеллеровского клана, но во всяком случае, расходы большие и малые не ставили его в тупик.
Жил он дерзко, словно и не помышляя о конце. Ему доставляло удовольствие громогласно напомнить должнику о просроченном платеже, хотя и случалось такое редко. Снисхождения просить у него было бесполезно, все равно, что обращаться с петицией к фаянсовому биде.
Небезосновательно бытует мнение, что стиль жизни человека меняется с большим трудом. Кто как жил на воле — так живет и в тюрьме. Как в одной стране, так и в другой. На своем веку Нельсону приходилось заниматься физическим трудом единожды — на лесоповале. После чего он и приобрел две малоприятных вещи — основание для экзотической клички (подлинная его фамилия была Нейсон) и приговор к высшей мере наказания именем РСФСР, имея уже «по первой ходке» «четвертак».
Для Нельсона политика всегда оставалась «темной лошадкой». К советской власти был лоялен. И в лагере, в незабвенной Дудинке был в числе прочных опор администрации. Не давали поднять головы изменникам родины. Их, «пятьдесят восьмых», и за людей не считали старожилы лагеря. А кто в Дудинке мог продержаться, и не только продержаться, но и радоваться этой, с позволения сказать, жизни? Ну, администрация лагеря, да еще, пожалуй, уголовники из авторитетов.
С головой погрузился в «отрицаловку» и Яков Моисеевич, в ту пору именовавшийся Яшка Жмур. Звали его так за нелюбовь оставлять живых свидетелей своих дел. Если бы всплыло все, что за ним числилось, и без того суровый приговор суда показался бы игрушечным.
Тридцать второй год на Украине был еще менее сытным, чем его предшественники. Страна рвала жилы в индустриализации, рукоплескала арестам и приговорам ненавистным врагам народа. С ужасом узнавали, что арестованы вчерашние друзья, соседи, родные. И опасливо толковали среди своих, что сколько ни гни спину — все равно жизнь лучше не становится.
Что говорить, если и на хлебородной неньке-Украине голодное опухание стало обычным делом? Рабочих еще подкармливали, но только за счет того, что удавалось отнять у села. Крестьяне были ограблены и брошены на произвол судьбы.
Яшка рос жилистым, мосластым, и к восемнадцати годам, когда плоть его налилась, страдал от одного желания — пожрать. Его не влекла перспектива ворочать чернозем на колхозных полях вместо трактора, так же мало прельщался он и военной карьерой. К перспективе влиться в буденновские лавы относился прохладно…
Затея дядьев и шустрого Мыколы из соседнего села пришлась как раз на начало призывной кампании. Из села перебрались в лес — дальний, незнакомый, чужой. Народ подобрался не из робких, и сколько душ тогда было загублено — Яков Моисеевич счета не вел. Обосновались в чащобах всерьез и надолго, хотя и приходилось временами менять базу. Оно, конечно, советской власти не было особого дела до ограбленных, а все ж обстоятельные селяне лишний раз рисковать не хотели. Благо, кони были добрые, подводы справные — дороги не боялись, но и далеко от кормилицы-«железки» не уходили. Да и кому они нужны? Кого потрошили-то? Спекулянтов, мешочников. У власти дел по горло — «политиков» ловить, недовольных. Впрочем, среди «спекулянтов» попадались и люди из тех мест, откуда пришел Яшка с дядьями: исхудалые, черные, с потухшими глазами, жались на крышах вагонов, как перепуганные овцы.
Лихо метал «ворошиловский стрелок» Яшка стальные крюки на крышу последнего вагона, не промахивался. Глядишь, человек пять-шесть с узлами и свалилось. Веревка держалась, привязанная к березе. Бывало, и не убивались до смерти. Ну, да не до них — интересовались вещичками. Люди-то самое ценное на себе прячут. Золото, часики, реже — деньги. Справные хозяева с Западной Украины, куда тянулись мешочники, предпочитали натуральный обмен.
Если кто из зацепленных крюком и оставался жить, то ненадолго. Свидетелей лесовики не желали. Убивали поспешно, деловито, как и все, что делали своими мозолистыми крестьянскими руками. Патроны экономили, били из обреза в лоб, реже — в затылок. Как-то так получалось, что лежали свалившиеся мешочники обычно лицом кверху.
За неделю (хотя и работали не каждый день, осторожничали) набили две подводы добром. Домой ехали не таясь, по шоссе. Проселков избегали: бандюг и без них хватало. Себя добытчики к таковым не причисляли. А властей чего бояться — столько тогда по голодным дорогам всякого народу тащилось…
