Застава на шоссе не была неожиданностью. Хуторяне столкнулись с ней, когда гнали пустые подводы в обратном направлении. Не пустые, а для вида груженные порожними сундуками. Совсем без ничего не поедешь, недолго и на заметку попасть. А так — сундуки и сундуки. У едущих на запад вещи не трогали.
— Гей, хлопцы, гарно расторговалысь? Скильки стоимо, такой валки не бачилы! Грабуете Украйну! Тильки марно — нема вам шляху до москальщины.
Один из дядьев стал заливать, что продукты большей частью заработаны в хозяйстве. Пригодились тут и бутыль самогона, и шмат сала. Пост сдался. То же случилось и на втором. Пропустили, предупредив, что третья, последняя застава не пропустит и за сало.
— Та куды воны подинуться, вси люды, — успокаивал Мыкола спутников, и прежде всего — себя.
И действительно, третий никуда не делся — пропустил. Правда, плата была куда большей. Румяного молодчика в новенькой, еще хрустящей гимнастерке, Яшка запомнил еще по дороге «на работу». Как-никак, первая застава. Это потом все они смешались в одно лицо в его памяти. Седой, сморщенный командир заставы в вытертой кожанке поглядел на подъезжающие подводы и коротко отрубил: «Заворачивай!». Не помогали ни уговоры, ни сало, ни открывающая все двери бутыль.
Проезжающие помялись, коротко переглянулись. Картина ясная: шлях пустынный, пост несговорчивый… Обрезы прыгнули в руки, будто сами собою. На подобный случай давно было договорено, что каждый берет противника, стоящего напротив. И надо же было такому случиться: оба дядьки стрельнули чисто, каждый снял своего, а Яшка да Мыкола с одним пацанчиком не могли управиться. А на все нужно время: пока добили, пока в лес подальше отволокли… Местный народ привычный к стрельбе, и не почесался бы никто. Ушли бы, еще чуть — и растворились бы на боковых тропках, а там и до своего села недалеко. И надо ж было, как на грех, оказаться вблизи красноармейскому полуэскадрону, — учения, что ли, шли у них?
Только услыхав гиканье и стук копыт, Яшка понял, что чувствовал прошлой ночью усатый степняк на обочине «железки», когда тянул черные руки к его обрезу и молил: «Не треба, не треба!»
В перестрелке дядья погибли. Мыколу развалила надвое кавалерийская шашка. Яшка не был дураком и сопротивляться не стал. Только молил пощадить, говоря, что ему всего семнадцать и он случайно сюда попал. Вымолил — на месте не шлепнули, повезло и на суде. Судили-то его как пособника спекулянтов, а не бандитов. Яшка на допросах лишнего не вспоминал. Сказалось и содействие, оказанное чекистам, интересующимся камерными новостями. И раскрытый им пусть не заговор антисоветский, но что-то вроде того. Дали «четвертной». К началу войны Яшка был в зоне уже в числе авторитетов…
Поработал он в тылу на победу. Когда в Дудинку приходили караваны с поставками по ленд-лизу, вырвавшиеся из-под бомбежек, на разгрузке людей гибло, как на передовой. Трюмы осушали, стоя по грудь в воде. Люди мерли, как мухи осенью. Да и кто их за людей считал, особенно «политиков»! Замполит, помахивая маузером, посмеивался: «Я вам — советская власть, ствол и прокурор!»
Тяжелы мешки с подмокшей мукой. А жизнь человечья коротка. Поднимаешь мешок, а мука сверху коркой каменной взялась, в горбу впадину выдавливает.
И упаси бог хоть горсть муки в рот. За кражу, лишнее слово, саботаж — пуля. Не наказывали лишь за один вид саботажа, это когда люди в трюм кидались. Головой вниз, чтобы наверняка. Из партии в восемь тысяч через месяц едва восемьсот политических оставалось.
Уголовные приловчились: из-за пайки, а то и из-за носков подманят «политика», а то и своего же уголовного покурить неподалеку от пустой бочки. За щепоть махры любой на край света готов. Много ли силы надо, чтобы оглушить ослабшего, дистрофика, доходягу? Оглушенного за ноги — и головой вниз. Многих Яшка и в одиночку перекидал, а вдвоем все же сподручнее. Был у него верный напарник, жаль, пришлось зарезать — раньше Яшки освобождался, еще и челюсть в золоте. Несправедливо!.. Да не подрассчитал Яшка малость.
Прошли военные годы, когда жмуров списывали тысячами, и не «политик» его дружок был, а честный вор. А самое главное — всем уже намозолил Яшка глаза. И ведь что обидно: конец срока подходил, так еще и отец народов умер, амнистия шла. И из-за какой-то паршивой челюсти так залететь! Да он бы на воле!..
Дальше, как водится: пришла беда — открывай ворота. Яшка пробовал уговорить сначала «кума», которому служил на совесть, потом следователя. На заслуги свои хотел глаза открыть, как с врагами народа боролся. Но мальчишка попался — тот еще крендель! Слушал, любопытствовал, подробности переспрашивал. В общем — на суде Яшка шел на верную «стенку». Повидал он достаточно на веку, знал, когда «прислоняют»…
На последнем заседании прокурор попросил для подсудимого «вышку» буднично, словно одолжался у приятеля по мелочи. Приговор, как известно, должны были выносить на следующий день. Да чего еще ждать? Мальчишка-следователь яшкины подвиги в лагере так расписал, что удивительно, почему его до сих пор не расшлепали? Руки были еще свободны, конвой не торопился с наручниками.
Яшка на мгновение спрятал лицо в огромных длиннопалых ладонях, утопил в горсти переносицу. Пальцы-клещи судорожно сжались. Бросились конвойные, навалились. Поздно! Яшка вырвал из пустой кровавой черной глазницы мокрый, трепещущий сгусток. Пошатнулся, расхохотался безумно, поднес добычу к губам, лизнул, затем отвел руку, словно передумав. Конвой, всего навидавшийся, оторопел.
— Нет, не стану, однако… Разве я жадный? Не-е-т… — зубы его скрипнули. — Это вам жалко, что зубки у меня золотенькие. На вот тебе, ешь — у тебя ведь таких нет… Мяконький!.. — И швырнул в окаменевшего, съежившегося прокурора кровавый комок глаза. Опомнившийся конвой кинулся вязать его.
Суд, естественно, был отложен. Долго мыкался Яшка по больницам. Осклабляясь, отзывался только на адмиральское прозвище. Часто закатывал буйные припадки. Так что в конечном счете оказался в печально знаменитой Днепровской спецбольнице. «Вышку» ему заменили пятнадцатью годами, и припадки мигом прошли. Освободившись после «пятнашки», Яков принялся обивать пороги ОВИРа.
Туго выпускали в конце шестидесятых, но явление седого, костлявого, длиннорукого циклопа с фантастическим лагерным сроком проняло и толстокожих овировцев. Пару раз Якова привычно отфутболили по инстанциям, пока ему не удалось выяснить, кто конкретно может решить его вопрос.
Выстояв очередь к вальяжному, блистающему благородными сединами чиновнику, Яков вошел в кабинет, улыбаясь до ушей. Улыбка эта была ужасающа. Казалось, черная впадина глазницы смотрит зорче, нежели уцелевший глаз. Однако чувствуя себя на своей территории под защитой закона, хозяин кабинета не растерялся, привыкнув, что и более значительные люди пресмыкаются перед ним.
Яков сделал два неслышных шага по ковру и оказался рядом с чиновником. Нагнулся — и лицо его зависло в сантиметре от начальственного носа. Еще шире улыбнулся, выпрямился, с достоинством отряхнул лацкан пиджака, сшитого у лучшего портного. Это не понравилось. Чиновник любил в просителях скромность. Изложив в краткой и доходчивой форме свою автобиографию, Яков четко сформулировал дальнейшую программу.
— Мне здесь оставаться — все равно тюрьма. Я там сорок лет отбухал — поздновато перековываться. А кушать мне надо много, поправляться. Так что сделай доброе дело — гони меня к чертовой матери. Людей пожалей… А нет — так у меня за жмуриков два срока, третий будет — за тебя…
Чиновник предпочел не рисковать. Даже не намекнул на компенсацию за труды. Да и кто бы ему дал? Пусть спасибо скажет, жив остался.
Через три месяца бетон аэропорта Бен-Гурион покорно стелился под неторопливыми подошвами Якова Моисеевича. Встречающие были немногочисленны, но выделялись среди толпы. Коллеги, единомышленники. Из тех, что доставили столько хлопот полиции за относительно недолгое пребывание в Израиле. Интерес к ним проявлял даже «Моссад», пренебрегающий мелочью. Крупные политики делают большие деньги, большие деньги делают крупных политиков.
Свое место в жизни Яков Моисеевич, теперь уже навечно Нельсон, определил давно и не в Израиле. Специфическая слава, не знающая государственных границ и овировских проволочек, его опередила.
Так что у израильских друзей были основания относиться к могучему старцу со всей серьезностью. И все же неловко пожилому человеку самолично мараться на «мокрых» делах. Мозговой центр — вот его функция. Приказы Нельсона исполнялись без промедлений, и невзирая на преклонный возраст, он лихо управлялся со своим беспокойным хозяйством. Бунтовать против него никому и в голову не приходило.
Он был вполне удовлетворен. Сладость власти, почет, лесть… За двадцать лет он не только неизмеримо упрочил свое положение, но и вырастил дело, наладил прочные связи. Все у него было, и лишь одного просило сердце. Наследника! Но тут не помогало ни искусство наиопытнейших путан, ни особый режим питания, ни восточные стимуляторы, стоившие бешеных денег. А ко всякого рода новомодным штучкам вроде искусственного осеменения Нельсон относился брезгливо, считая их извращением. Со свойственной лишь выходцам из России, и то старой закалки, категоричностью не терпел в этой области никаких отклонений. Для своих. Хотя в контролируемом организацией районе исправно функционировал, принося доход, Клуб сексуальных меньшинств.
