Ознакомительная версия.
Прежде всего на заброшенное зимовье отправились сразу все, кроме Тани. Мы вышли ночью двумя группами, разными тропами и к рассвету собрались в условленном месте. Мы не пошли сразу на поляну, понимая, что враг мог нас опередить и выставить засады. Мы подобрались к зимовью с четырех сторон, предварительно обшарив лес в радиусе до полутора километров, и убедились, что после нас здесь никто не был: трупы гитлеровцев лежат там, где мы их спрятали, от овчарки остался почти скелет. То, что мы не обнаружили никаких признаков засады, нас, конечно, обрадовало, но не успокоило: враги могут еще появиться, пойти по следам Фомы Филимоновича.
Чтобы не попасть впросак, я задолго до полудня выдвинул Березкина и Ветрова примерно на километр от зимовья навстречу Фоме Филимоновичу.
Я сказал им:
- Кольчугина пропускайте, себя не обнаруживайте и ждите. Если вслед за ним появятся немцы, исходите из того, сколько их. Если человек пять-шесть, на худой конец - семь-восемь, топайте окружным путем к нам, и мы их здесь сообща встретим, а если их больше, пропустите на приличное расстояние и подавайте сигнал.
Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с врагом, намного превышающим нас в численности и вооружении. Я учитывал и то, что нам не удастся застать немцев врасплох. Уж если они лезут сюда, то знают зачем и будут, конечно, наготове.
Мы долго думали, на каком сигнале остановиться. Расстояние не позволяло прибегать к подражанию крику птицы или животного или к свистку мы могли не услышать ни того, ни другого. Ракета ненадежна: во-первых, в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно обнаружить себя так же, как и выстрелом.
Все же пришлось остановиться на выстреле как сигнале отступления. Выстрел давался в том случае, если враг намного превысит нас числом. Предупредив нас выстрелом, Березкин и Ветров должны были уйти на запад, в заболоченные места, а оттуда уже добираться до Полюса недоступности.
Я и Логачев должны были задержаться, чтобы предупредить Фому Филимоновича и помочь ему оторваться от немцев, если те движутся по его следам. Я ставил себя на место врагов, как делал всегда в таких случаях, и пришел к заключению, что дистанция между стариком и выслеживающими его солдатами должна быть не маленькая.
Вместе с Фомой Филимоновичем мы должны были уйти в болотистое место, лежавшее в полутора километрах от зимовья. Этот маневр преследовал единственную цель - сбить со следа овчарок, если люди Гюберта ведут их с собой.
Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную позицию, с которой хорошо просматривалась поляна, и стали ждать.
Примерно за полчаса до обусловленного времени мы услышали скрип тележных колес. Я и Логачев замерли, почти не дышали... Потом мы услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича. Он пел тихо, вполголоса, старую русскую песню: "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит". Слов разобрать было нельзя, но мотив мы улавливали отлично.
Едва я и Логачев успели переглянуться, как на поляну, к руинам зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович.
Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не двигаясь. Мы ждали или появления немцев, или сигналов, или, наконец, подхода Березкина и Ветрова. Но пока стояла тишина и, кроме Фомы Филимоновича, никто не показывался.
Я взглянул на часы. Старик явился раньше двенадцати, и обнаруживать себя было еще рискованно. В нашем распоряжении имелось чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать.
Фома Филимонович слез с телеги и, продолжая напевать, обошел поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило - уж если глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить, то немцев можно было не опасаться!
Пробормотав что-то про себя, он подошел к телеге, развязал супонь, снял дугу, вожжи, чересседельник, хомут и пустил лошадь пастись.
Это была ребристая кобыла гнедой масти, очень спокойная на вид.
Фома Филимонович не "проявлял ни малейших признаков беспокойства. Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке.
Фома Филимонович снова взобрался на телегу, достал кисет и бумагу, скрутил самокрутку и закурил.
А сигнала от ребят все не было, не было и их самих. Прошло полчаса, три четверти, час - положение оставалось прежним.
Вдруг Фома Филимонович, сидящий на телеге, насторожился, склонил голову набок и затем стал всматриваться в растущие вблизи деревья.
Я и Логачев застыли. В чем дело? Что произошло? Что заметил или услышал старик?
Фома Филимонович слез с телеги, взял дарственную централку, подошел к отдельно стоящей березке и, взглянув на ее крону, стал постукивать прикладом о ствол. И только тут я заметил малюсенькую пушистую белку, испуганно метавшуюся в ветвях березы. Так вот кого увидел старик.
Я посмотрел на Логачева. Он улыбнулся. Значит, и он заметил белку.
Неопытная, должно быть вышедшая на свою первую самостоятельную прогулку, она, увидев незнакомое двуногое существо, и не знала с перепугу, что делать. Береза стояла на отшибе, перепрыгнуть зверьку некуда, и белка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла.
- Спускайся, спускайся, дурочка! - ласково звал ее Фома Филимонович. Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам доберусь до тебя.
Только теперь я убедился, что Фома Филимонович ни о чем не знает и никакая опасность нам пока не грозит. Я взял Логачева за руку, и мы вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом.
- О! Кондрат, Миколка! Смотрите! - И Фома Филимонович показал на белку. - Словим? Это Таньке. Она страсть как любит всяких зверюшек. Ну-ка, Миколка, ты половчее меня...
Теперь у меня окончательно рассеялись все сомнения. По настроению Фомы Филимоновича было ясно, что в "осином гнезде" не произошло ничего непредвиденного для нас.
Логачев положил на землю автомат и полез на березу. Видя опасность, белка тоже стала взбираться повыше. Наконец белка достигла самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на приближавшегося врага.
- Смотри не сорвись, - предупредил я Логачева.
Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов, которыми наградила белка Николая, когда он ее схватил и сунул за пазуху.
Мы разглядывали зверька, погладили его шерстку. И по совету старика Логачев опять спрятал ее за пазуху.
- Вот девка-то будет рада! Приручит ее... До войны она пару выходила, я ей из лесу принес. Забавные были... - проговорил Фома Филимонович и, сразу переменив тему и напустив на себя строгий вид, обратился к нам: - А кому же это зуботычки полагается надавать, а? Кто заставил меня понапрасну трясти кости прошлый раз? Над кем мне расправу учинить? Ты? - кивнул он на Логачева.
Тот покачал головой.
- А кто же: Семенка, Мишутка?
Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно.
И я прямо сказал:
- Семена, Фома Филимонович, уже нет... Семен погиб!..
Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил:
- Ты... ты что мелешь, Кондрат?..
Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом:
- Как погиб? Почему ты молчишь?
Я коротко рассказал о случившемся.
Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал:
- Как сына родного любил!.. Он был ближе сердцу моему, чем кора дереву... Семенушка, голубчик!.. Закопала Танюшка свое счастье в землю... бормотал он.
Я взял старика за плечи и заставил подняться:
- Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело - и Тане, и мне, и всем... Что ж теперь плакать - поздно!
Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил:
- Все пройдет, Кондрат... Все стерплю! Дай только опомниться! - Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: - Нельзя же так враз - и забыть Семенку... Нельзя!..
- А мы и не забудем! - твердо произнес Логачев. - Никогда не забудем! И фашистам припомним...
Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем.
Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече.
Фома Филимонович сказал:
- Я никого в тот раз не видел. Я пришел, прождал час и ушел... А теперь мне кое-что ясно.
- Что тебе ясно? - насторожился я.
Оказывается, в день гибели Семена со станции на проческу леса ушли двое солдат, прихватив с собой самого крупного и злющего кобеля, под кличкой Спрут.
- Они вышли раньше тебя?
- Раньше. Их до Ловлино довезли на машине.
- А зачем они поехали в Ловлино?
Несколько дней назад из райцентра на Опытную станцию приезжал гестаповец и сказал, что около деревни Ловлино, в лесу, староста обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало собаками-ищейками, он попросил Гюберта обследовать местность. Гюберт отрядил солдата - проводника овчарки, а второго прислало гестапо. Солдаты уехали и не вернулись.
Ознакомительная версия.
