Его возвращение на остров, призраки прошлого, тяжелые разговоры — все закончилось. Фин даже почувствовал облегчение. Фионлах был прав: они не волновали его восемнадцать лет, так что сейчас он не имел права влезать в их жизнь. Произошло убийство, и убийца оставался на свободе; но теперь это уже не его дело. Фин возвращался домой… Если, конечно, у него еще есть дом. И если Мона еще ждет его. Он сможет просто забыть о прошлом. Никогда о нем не вспоминать. Смотреть вперед, а не назад… Почему же ему так не хочется об этом думать?
Фин прошел мимо рельефной карты островов Льюис и Харрис в коридоре и вышел в приемную через пожарный выход. Дежурный офицер за стеклянной перегородкой поднял голову, на мониторах перед ним отражались данные видеонаблюдения. У стены напротив окна стояли пластиковые стулья, на них в ожидании сидели двое. Фин уже выходил на крыльцо, когда одна из сидевших окликнула его по имени и встала.
Катриона Макфарлейн, в замужестве Мюррей, стояла, сложив руки перед собой. Она выглядела бледной и расстроенной. А за ней, безвольная, как тряпичная кукла, сидела юная девушка. Ей можно было дать лет двенадцать, не больше; волосы обрамляли бескровное лицо без каких-либо следов косметики. Фин с удивлением подумал, что это, должно быть, Донна. Она казалась слишком молодой: трудно было поверить, что ребенку в ее животе уже три месяца. Возможно, накрасившись, она выглядела старше. Донну можно было назвать милой девушкой. Кожа цвета слоновой кости, песочные волосы — все как у отца. На ней были джинсы и розовая блузка, а поверх — куртка-анорак, в которой она, казалось, тонула.
— Сукин сын! — сказала женщина.
— Я тут ни при чем, Катриона.
— Когда его отпустят?
— Насколько я знаю, он может уйти в любой момент. Меня отправляют в Эдинбург. Так что твое желание исполнилось: я больше вас не побеспокою.
Теперь их проблемы принадлежали только им.
Фин толкнул вращающуюся дверь и спустился на улицу, навстречу пронизывающему ветру. Он уже пересек Кеннет-стрит и проходил рыбный ресторанчик напротив «Назира», когда на тротуаре за его спиной раздались шаги. Полицейский обернутся: Донна бежала за ним по Черч-стрит. Ее мать стояла на ступенях полицейского управления и звала дочь, но та не реагировала. Девушка догнала Фина и остановилась, тяжело дыша:
— Мне надо поговорить с вами, мистер Маклауд.
Официантка со жвачкой во рту принесла два кофе и поставила на стол у окна. По Кромвель-стрит двигался непрерывный поток транспорта. На улице было сумрачно, высокие волны с белыми гребнями неслись по свинцовому морю. Девушка вертела в пальцах ложку:
— Не знаю, зачем я заказала кофе. Я же его не люблю!
— Я закажу еще что-нибудь, — Фин поднял руку, подзывая официантку.
— Да нет, не надо.
Донна еще немного повертела в руках ложку, потом повернула чашку в лужице кофе, который выплеснулся на блюдце. Фин добавил себе в кофе сахар и принялся его размешивать. Если Донна хочет ему что-то сказать, он не станет ее торопить. Полицейский пригубил кофе — тот был едва теплый.
Наконец девушка подняла глаза:
— Я знаю, мама рассказала вам правду о том, что было с мистером Макритчи. — Для девушки, которая несправедливо обвинила мужчину в насилии, в ее глазах было маловато раскаяния. — И я уверена, папа тоже знает, что все это ложь.
— Да, знает.
Донна удивилась:
— Значит, вы знаете, что отец его не убивал!
— Я и мысли не допускал, Донна, что твой отец мог кого-то убить.
— Тогда почему его задержали?
— Его не задержали. Он помогает нам в расследовании. Это процедурный вопрос.
— Я не хотела причинять столько неудобств… — девушка закусила губу. Фин видел, что она старается не заплакать.
— Что ты сказала Фионлаху?
Внезапно Донне расхотелось лить слезы. Она с тревогой взглянула на Фина:
— О чем это вы?
— Он знает, что ты беременна?
Она опустила голову, покачала ею и снова начала вертеть в пальцах ложку:
— Я… Не смогла ему сказать. Пока что.
— Значит, он вполне мог поверить в твою историю про Макритчи. Если ты его не разубедила. — Донна молчала. — Ты говорила с ним? — Она опять покачала головой. — Значит, он уверен, что Ангел тебя изнасиловал.
Девушка подняла на него взгляд, полный праведного гнева:
— Вы не можете думать, что Фионлах его убил! Я в жизни не встречала более доброго человека!
— Но ты должна признать, у него был серьезный мотив. А кроме того, у него много синяков, появление которых он не хочет объяснять.
Теперь Донна казалась скорее потрясенной:
— Как вы могли подумать такое о вашем сыне?!
Спокойствие оставило Фина. Он едва поверил в то, что только что слышал собственными ушами. Когда он заговорил, его голос был хриплым:
— Откуда ты это узнала?
Девушка поняла, что роли их переменились.
— Фионлах сам сказал мне.
Это просто не могло быть правдой.
— Он знает?!
— И знал всю свою жизнь. Или, по крайней мере, сколько себя помнит. Мистер Макиннес много лет назад сказал Фионлаху, что тот — не его сын. Он даже не помнит, когда это было. Он просто всегда это знал, — Донна снова подняла глаза. — Он плакал, когда рассказывал мне это. И я поняла, что я действительно много для него значу. Он больше никому это не рассказывал! А со мной решил поделиться, — ее лицо отразило радость от воспоминания, потом снова посерьезнело. — Мы оба думаем, что мистер Макиннес именно поэтому бил его все эти годы.
Фин словно окаменел. Ему стало нехорошо, во рту пересохло.
— Что ты сказала?..
— Его отец — крупный мужчина. А Фионлах… Ну, он даже сейчас не потянет на Мистера Вселенная, верно? Так что это продолжается.
— Я не понимаю, — наверное, он что-то просто не расслышал.
— Чего вы не понимаете, мистер Маклауд? Отец Фионлаха бьет его. Это продолжается много лет. Это не особенно заметно, но у бедного Фионлаха были трещины в ребрах, а один раз — перелом руки. И синяки на груди, спине и ногах. Мистер Макиннес как будто вымещает грехи отца на сыне.
Фин закрыл глаза. Ему просто приснился кошмар. Сейчас он проснется…
Но Донна еще не закончила:
— Фионлах всегда это скрывал. Никому ничего не говорил. До той ночи, когда мы с ним… Ну, сделали это. Тогда я сама все увидела. И он мне все рассказал. Его отец… На самом деле он ему не отец, верно? Он — чудовище, мистер Маклауд. Настоящее чудовище.
Тот несчастный случай на Скале испортил остаток лета. Иногда я думаю, что он испортил мне всю жизнь. Я провел в больнице почти неделю. У меня было сильное сотрясение мозга, и еще несколько месяцев меня мучили головные боли. Врачи опасались даже перелома черепа, но рентген ничего не показал. Я сломал левую руку в двух местах, и мне больше месяца пришлось носить гипс. Все тело превратилось в один большой синяк, и я едва мог шевелиться, когда пришел в сознание.
Маршели приходила ко мне каждый день, но я не очень хотел ее видеть. Не знаю почему, но ее присутствие вызывало у меня беспокойство. Я думаю, моя холодность ее обидела, и она перестала проявлять заботу обо мне. Несколько раз заходила тетка, но она не очень мне сочувствовала. Наверное, она тогда уже знала, что умирает. Я встретился со смертью, но должен был полностью выздороветь. Зачем было тратить на меня эмоции?
Гигс тоже приходил — всего один раз. Я смутно помню, как он сидел у моей кровати, и его глубокие синие глаза были полны участия. Он спросил меня, много ли я помню о случившемся. Но у меня еще все путалось в голове, я мог вспомнить только отдельные картины. Вот отец Артэра карабкается на уступ рядом со мной. Он боится. Вот его тело лежит на камнях под скалой, и море тянет к нему свои белые пенные пальцы. Прошедшие две недели представали передо мной как в тумане. Врачи говорили, это из-за сотрясения. Со временем туман рассеется, и я смогу вспомнить, как все было.
Из времени, проведенного в больнице, лучше всего я помню одно: Артэр ни разу не пришел ко мне. В первые несколько дней я этого не замечал. Но вот я начал выздоравливать, врачи заговорили о том, что отпустят меня домой. И тогда я понял: мой друг не приходил. Я спросил о нем Маршели; она сказала, что мать Артэра в ужасном состоянии. Похороны ее мужа прошли без тела: на кладбище Кробоста принесли пустой гроб, в нем лежали только личные вещи мистера Макиннеса. Говорят, если нет тела, трудно смириться со смертью человека. Поскольку отца моего друга забрало море, я не знал, можно ли с этим вообще смириться. Я начал думать, что Артэр винит во всем меня. Маршели считала, что это не вопрос вины. Просто очень тяжело, когда умирает кто-то из родителей. Кому, как не мне, это знать! Конечно, она была права.
Тяжелее всего было между выходом из больницы и отъездом в университет. Наступила череда длинных пустых дней. Начался сентябрь, и о лете почти ничего не напоминало. Я был подавлен из-за всего, что случилось на Скерре, и, конечно, из-за смерти отца Артэра. И я уже не испытывал такого энтузиазма в связи с тем, что буду учиться в Глазго. Оставалось надеяться, что поездка на материк что-то изменит в моем мироощущении, что я смогу начать жизнь с чистого листа.
