Все закончилось после первого семестра. В комнате напротив жили две девушки, и одной из них я нравился. Она не стеснялась это демонстрировать, даже когда рядом со мной была Маршели, и та ее за это ненавидела. Девушку звали Анита. Она была хорошенькая, но никогда мне не нравилась, несмотря на все свои заигрывания. Она слишком липла ко мне, как когда-то Шина. Такое отношение всегда было мне неприятно.
Однажды я рано вернулся из университета. В тот день я прогулял лекции и пошел в паб. Я уже потратил почти весь грант, выданный на год, но мне было все равно. Стоял мороз, над Глазго нависли тяжелые снежные тучи. В преддверии Рождества город, конечно, украсили. Мои родители погибли как раз за две недели до Рождества, и с тех пор я не мог считать это время праздничным. Да и тетка моя не пыталась сделать его особенным. Другие дети всегда с нетерпением ждали рождественских каникул, а я их попросту боялся. И вся праздничная мишура большого города — гирлянды лампочек на деревьях, украшения в витринах, рождественские песни, звучавшие в магазинах и пабах, — только усиливала впечатление, что я оказался не на своем месте. В квартиру я вошел уже слегка пьяным, погруженный в жалость к себе. Анита сидела на кухне одна, сворачивала косяк. Она была очень рада меня видеть:
— Привет, Фин. Я как раз нашла хорошей травки. Покуришь?
— Конечно, — я включил телевизор. Показывали какой-то ужасный мультфильм, дублированный на гэльском и похороненный в дневном эфире «Би-би-си-2». Странно было снова услышать родной язык. Даже дурацкие голоса в мультике заставили меня скучать по дому.
— О боже! — воскликнула Анита. — Неужели ты это понимаешь. Звучит как норвежский, только ускоренный.
— Иди-ка ты! — сказал я ей на гэльском. Она улыбнулась:
— И что это было?
— Я сказал, что хочу тебя трахнуть.
Она подняла одну бровь:
— А что скажет Маршели?
— Маршели тут нет.
Анита закурила косяк, сделала долгую затяжку и передала его мне. Затягиваясь, я смотрел, как дым выходит у нее изо рта. Наконец, выдохнув, я спросил:
— Тебя кто-нибудь любил по-гэльски?
Она засмеялась:
— По-гэльски? Как это?
— Если бы любил, ты бы не спрашивала.
Анита встала, забрала у меня косяк и затянулась, а потом прижала губы к моим, делясь со мной дымом. Ее груди прижались ко мне, свободную руку она положила мне между ног.
— Тогда покажи мне!
Если бы мы пошли к ней, а не ко мне, все могло бы быть по-другому. Но я выпил, покурил, меня открыто соблазняла девушка, и мне было все равно. Кровать была не убрана с утра. Я зажег газ в камине, мы разделись и забрались в ту же самую постель, где мы спали с Маршели. Было холодно; мы прижались друг к другу, чтобы согреться. Я начал тихо говорить на гэльском.
— Ты как будто колдуешь, — сказала Анита. Наверное, так оно и было. Я колдовал на языке моего отца и деда — уговаривал, льстил, обещал то, чего не мог исполнить. Входил в нее, чтобы отдать свое семя. Конечно, она принимала таблетки, так что семя не могло дать плодов. Но на какое-то время мне стало легче. Мне, не ей. Я снова стал тем Фином Маклаудом, которым был когда-то. Мальчиком, который говорил только на гэльском. Возможно, все эти ощущения на самом деле вызвала травка.
Не знаю, когда я понял, что Маршели стоит в дверях. Я что-то почувствовал и поднял голову. Лицо ее было белым, как мел.
— Что такое? — спросила Анита. И тоже заметила Маршели.
— Возьми свою одежду и убирайся, — сказала та тихо. Анита взглянула на меня, я кивнул. Она выбралась из постели, собрала одежду с пола и, громко топая, отправилась к себе. Маршели закрыла за ней дверь. Она выглядела, как собака, которую побил хозяин. Я предал ее доверие, сделал ей больно… И знал, что сказать мне нечего.
— Я тебе не говорила… — начала Маршели. — Я решила пойти в университет только потому, что знала: туда пойдешь ты.
Я понял, что это произошло еще до нашей встречи на Грейт-Бернера. И вспомнил ее письмо, подписанное «Девочка с фермы», в котором она просила меня не брать Айрин Дэвис на бал в конце начальной школы. Маршели любила меня всегда, все эти годы. Мне пришлось отвести взгляд — я больше не мог смотреть на нее. Я наконец понял, что я сделал: я отнял у нее надежду. Надежду на то, что я вернусь, что снова стану собой. Но я тоже не знал, куда делся прежний я и смогу ли я его когда-нибудь вернуть. Мне захотелось извиниться, обнять ее и сказать, что все будет хорошо… Как мистер Макиннес сказал мне на Скале, на том уступе.
Маршели не произнесла больше ни слова. Она сняла со шкафа чемодан и принялась складывать туда одежду.
— Ты куда?
— Домой. Завтра сяду на поезд до Инвернесса, потом на автобус до Уллапула.
— А где ты будешь ночевать?
— Не знаю. Только не в этом доме.
— Маршели…
Оно оборвала меня:
— Нет, Фин! — Потом сказала тише, чуть дрогнувшим голосом:
— Не надо.
Я сидел на краю кровати, голый, дрожа от холода, и смотрел, как она пакует вещи. Закончив, она надела куртку и вытащила чемодан в холл. Маршели вышла без единого слова. Почти сразу я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.
Я подошел к окну и смотрел, как она идет к перекрестку с Байерс-роуд. Та самая девочка, которая сидела рядом со мной в школе и предложила переводить мне. Которая украла у меня поцелуй в амбаре фермы Мелнес и взяла на себя мою вину, когда я уронил конфеты в церкви. После всех этих лет я наконец смертельно обидел ее и выгнал из своей жизни. Пошел снег, и крупные белые хлопья скрыли ее из виду раньше, чем она дошла до перекрестка.
После этого я возвращался на остров только один раз. В следующем апреле внезапно умерла моя тетка. Я говорю «внезапно», потому что для меня это было совершенно неожиданно. На самом деле она угасала медленно, несколько месяцев. Я не знал, что она больна, хотя позже выяснилось, что рак в терминальной стадии нашли у нее предыдущим летом. Тетка отказалась от химиотерапии: сказала врачам, что прожила счастливую и долгую жизнь, пила лучшие вина, курила лучшие сигареты, спала с лучшими мужчинами (и несколькими женщинами) и тратила их деньги, ни в чем себе не отказывая. Зачем отравлять последние полгода? Оказалось, что ей оставалось жить еще девять месяцев, большую часть которых она провела в своем холодном доме, наедине с болью.
Я доехал на автобусе до Несса и прошел через Кробост к старому «белому дому» у гавани. Был ветреный весенний день, но водянистый солнечный свет, иногда проникавший сквозь тучи, обещал тепло, и ветер не казался таким жестоким. В доме было все еще холодно после зимы, пахло влагой и дезинфекцией. Яркие вазы с сухими цветами, фиолетовые стены, розовые и оранжевые драпировки — все казалось глупым и безвкусным. Как будто настоящую жизнь дому давала только тетка. Ее присутствие здесь всегда ощущалось, и без нее дом стал невероятно пустым.
В камине, где она в последний раз разожгла огонь, до сих пор лежали пепел и выгоревшие угли, серые и холодные. Я долго сидел в теткином кресле, глядя на них и вспоминая годы, которые провел здесь. Удивительно, как мало у меня осталось воспоминаний. Какое у меня было безрадостное детство!
В спальне я нашел все свои старые игрушки — тетка сложила их в коробки и убрала в шкаф. Они были как воспоминания о прошлом, которое я так хотел побыстрее оставить позади. Я вспомнил Послание Павла к Коринфянам: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое». Все те воскресенья, которые я проводил в Свободной церкви Кробоста, не прошли даром. Я отнес коробки с игрушками вниз и сложил у мусорного контейнера.
Что делать с теткиными вещами, я не имел ни малейшего понятия. Я отправился в ее спальню и открыл гардероб. Одежда висела молчаливыми рядами; смерть хозяйки, казалось, приглушила яркие цвета. Тетка хранила брюки, юбки и блузки даже после того, как не могла больше их носить. Как будто где-то в глубине души она лелеяла надежду на то, что сможет вновь стать такой, как в шестидесятые: молодой, стройной, привлекательной… И вся жизнь снова будет у нее впереди.
Я не хотел ночевать в этом доме, но мне было больше некуда пойти. Когда пришла ночь, я разжег огонь в камине, завернулся в одеяло и улегся на диван. Всю ночь мне снилось, как моя тетка и мистер Макиннес танцуют в пустом бальном зале.
Проснулся я от громкого стука в дверь. Было уже светло. Я посмотрел на часы — оказалось, я проспал почти десять часов. Дверь я открывал, все еще завернутый в одеяло, щурясь от солнца. Оказалось, пришла Мораг. Она приходилась мне троюродной сестрой, но была гораздо старше меня. По-моему, я не видел ее с похорон родителей.
— Фин! Я так и подумала, что это ты. Я знала, что кто-то внутри — пахнет торфяным дымом. У меня есть ключ, но я не хотела сама открывать, если дома кто-то есть. Ты знаешь, что похороны сегодня?
