— Я знаю. Володька вернется, тут же тебе перезвоню, чтоб ты полностью владел информацией...
Другим, не менее знаменательным сигналом, был телефонный звонок от мэра Гузикова. Точнее, позвонил Иван Порфирьевич, его зам, и учтиво спросил, не сможет ли в настоящую минуту господин Турецкий переговорить с Савелием Тарасовичем? Он, Сажин, готов немедленно соединить их.
— Соединяйте, — бросил Турецкий, приблизительно уже зная, о чем пойдет речь.
А в принципе его волновал лишь один, достаточно, кстати, мелкий, вопрос: оставил ли судья предсмертную записку? И если оставил, тогда что он мог в ней изложить? Что его запугали? Несерьезно. Что он уходит, чтобы спасти свою честь? Тем более. Что он чувствует свою вину? А что, этот мелкотравчатый позер мог на подобное решиться. Но в таком случае он не мог не предвидеть последствий своего прощального текста. Да на него же лучшие друзья теперь спишут все собственные грехи! А уж об особняке и говорить не приходится. Кто ж оставит его одинокой Ираиде, вдове преступника мужа, ушедшего от честного правосудия? Сразу найдутся и помощники, и прочие... Нет, вряд ли он решился бы на этакий шаг, опасный уже не для него, но для его вдовы.
И тут этот Гузиков.
В трубке слышалось напряженное дыхание, но абонент молчал, — видно, ждал, чтобы первым начал все- таки Турецкий. Вот же!..
— Слушаю вас, — сказал Александр Борисович на всякий случай утомленным голосом.
— Это Гузиков говорит, — услышал он строгий, даже суровый голос.
— Я знаю, — ответил Турецкий, и возникла новая пауза. Видно, такой дерзкий ответ озадачил мэра.
— Вы, надеюсь, в курсе событий? — голосом обвинителя заговорил Гузиков.
— В курсе. Но отчасти. Собираюсь узнать подробности. Но не сплетни и домыслы, а конкретные факты. И с этой целью отправлю на труп своего следователя.
—Да как вы такое можете говорить?! — возмутился мэр.
— А-а, понял, для вас, возможно, звучит и диковато, но у нас, у профессионалов, выезжают именно «на труп». Не берите в голову. Имеете что-нибудь сообщить по этому поводу?
— Я думал, это вы мне имеете-сообщить! Это же ваших рук дело?!
Ого! Гузиков начинал брать голосом верхи.
— Я не понял, — жестко сказал Турецкий, — вы, кажется, обвиняете в чем-то меня? Слушайте, Гузиков, вы что, в своем уме? Вы с кем разговариваете?! И каким тоном?!
Теперь уже гремел Александр Борисович. Гремел и улыбался, но мэр этого, естественно, не мог знать. И он струхнул.
— Вы меня не поняли, — поторопился он интонационно принести извинения. — Я имел в виду, что вы были вчера последний, кто беседовал с Антоном Захаровичем.
— С чего вы взяли? Разве он после нашего с ним дневного разговора больше ни с кем не общался? Сомневаюсь.
— Он оставил записку.
«Значит, все-таки обставил свой уход... »
— И что в ней, любопытно узнать.
— Я не хотел бы обсуждать этот вопрос по телефону. Не могли бы вы сейчас подъехать в администрацию? Вот и решим...
— Не знаю, что можно решать еще в подобных ситуациях. — Турецкий вздохнул. — Но так и быть... Если вы подошлете свою машину. На моей уедет следователь. А ту, что за мной закрепили в области, я передал генералу Грязнову. Так что я без колес.
— За вами подъедут, — ответил мэр и отключился, не прощаясь.
— Володя, — обратился Александр Борисович к Поремскому, ждавшему команды, — вали к судье, все там внимательно осмотри, обнюхай, узнай насчет какой-то записки, а я к мэру. Ему, чувствую, не терпится сделать мне какую-то гадость...
Вероятно, Савелий Тарасович решил, что если он у себя в кабинете, то, значит, может явить себя грубым барином. Не вставать, не приветствовать человека, вошедшего к нему, не протягивать ему руки и так далее. Ну и говорить еще недовольным, брюзгливым тоном, демонстрируя свое неуважение к тому, кого сам же и пригласил приехать, чтобы «посоветоваться» или что-то «решить».
Продемонстрировав свое неудовольствие, Гузиков махнул рукой, предлагая садиться. Так учитель показывает нерадивому ученику-двоечнику: мол, сядь, все равно от тебя никакого толку. Но поскольку он сам сидел, а Турецкий по-прежнему еще стоял, у Александра Борисовича было преимущество. Например, ни слова не говоря, повернуться и выйти, хлопнув при этом дверью. Послать мэра вслух по матушке, по Волге, или Каме, как удобнее, а потом выйти. Наконец, использовать классический вариант: сесть возле дальнего угла длинного стола для заседаний и заговорить тихим голосом, каким любят разговаривать с подчиненными очень большие начальники. И чем тише они говорят, тем тщательнее вынуждены прислушиваться к ним подчиненные.
Турецкий выбрал третий вариант. Он устроился на стуле практически на другом конце кабинета и нарочито негромко спросил:
— Ну и с чем вы меня собирались познакомить?
К концу фразы Гузиков уже по-гусиному тянул шею, машинально пытаясь расслышать вопрос. Не понял. Нахмурился. Турецкий повторил вопрос. И тогда мэр поднялся и перешел к нему, подвинув себе стул.
— Я в третий раз спрашиваю вас, Савелий Тарасович, — теперь уже сам, как глупому ученику, сказал Турецкий, — с какой запиской вы собирались меня познакомить?
— Запиской? А-а, да, говорят, что он оставил. Только я ее еще не читал. Она там, — мэр махнул рукой за окно. Но в ней сказано, что... — Голос его окреп, и он снова почувствовал уверенность в себе. — Что... э-э... уходит после тяжелого разговора с вами, не видя для себя никаких дальнейших жизненных перспектив. Как вы это можете мне объяснить?
— Во-первых, я не совсем понимаю, почему я должен именно вам что-то объяснять? Вы кто? Мэр города? Вот и оставайтесь им. А объяснения по поводу, скажем, статьи сто десятой Уголовного кодекса Российской Федерации — доведение до самоубийства, если таковая будет мне предъявлена компетентными лицами, я готов им дать в любую минуту. Во-вторых, ставя свой вопрос именно в такой плоскости, вы изволите обвинять меня в том, что господин Слепнев решил расстаться с жизнью из-за того, что я лишил его, видите ли, «дальнейших жизненных перспектив»? Но это же чушь собачья! Мы вернемся к этому вопросу позже. А пока я сам хочу спросить: а что, господин Керимов не собирается порешить свою жизнь? Нет? А господин Затырин вам тоже ничем подобным не грозил? Странно. Вот смотрите. Подполковника я фактически отправил под арест. То есть в буквальном смысле лишил некоторых перспектив. С Керимовым у меня вчера состоялся очень нелицеприятный и жесткий разговор, уверен, что он вам уже доложил. А они — ничего. Не повесились, не застрелились. Почему? Та же картина и со Слепневым. Мы ведь с ним просто побеседовали днем, буквально перед моим разговором с прокурором, — я у них побывал там, в поселке. И оставил судью в добром здравии, прокурор может подтвердить, по-моему, они даже виделись после моего отъезда. Так в чем же заключается моя вина? Он, кстати, когда застрелился-то?
— Ночью... сказали.
— А чего ж он тогда ждал целый день? Не понимаю. Но я послал своего человека, он разберется и доложит... Впрочем, был один момент, на который я как-то не обратил внимания... Да-да, Антон Захарович чрезвычайно разволновался, когда у нас зашла речь о возобновлении того прекращенного дела по автоугонщикам в связи со вновь открывшимися обстоятельствами.
— А что это за обстоятельства? — нахмурился мэр.
— Долго объяснять. Да и речь идет о тайне следствия, вы меня понимаете? Судья, если мне не изменяет память, как-то странно, я бы сказал, даже болезненно воспринял эту мою мысль. А еще мы, помнится, коснулись сугубо узкопрофессиональной темы, касающейся отзыва судей по причине утраты доверия и ненадлежащего исполнения своих обязанностей. Есть нынче такая формулировка. Но и это еще, я полагаю, не причина. Нет, не понимаю.
— Зато мне кое-что становится ясным, — заметил проницательный мэр. — И я хочу вам это высказать без всяких, извините, как их... Ну экивоков.
— Да, есть такое слово. Означает двусмысленный намек. Вы это имеете в виду? Хотите правду-матку, без намеков?
— Вот именно. Я разговаривал сегодня с Григорием Олеговичем, понимаете?
— Речь, видимо, о губернаторе?
— О нем, о нем! Рассказал про нашу тревожную ситуацию. И должен доложить вам, господин Турецкий, что и он сам, и все областное руководство тоже весьма недовольны тем, что вы себе у нас позволяете.
— Вот как? Интересно! Продолжайте, я внимательно слушаю.
— Он просил передать вам, что приглашал вас сюда затем, чтобы вы здесь помогли нам порядок навести. Установить законность. А не сажали уважаемых людей, не угрожали им репрессиями, доводя даже до самоубийства!
По мере своей речи Гузиков распалялся, и голос его приобретал бронзовую звонкость и величие.
