Катя грустно улыбнулась при этих словах.
— Как быстро летит время, — заметил Василий. — Совсем недавно за это могли приговорить к смертной казни. И это ещё не самое плохое.
— Разве может быть что-нибудь, хуже смерти? — спросила Любаша.
— Да, — уверенно ответил глава семьи.
Молодые непонимающе переглянулись.
— Хуже смерти — быть предателем. Вернее не быть, а считаться им, хотя таковым не являешься. Раньше их называли врагами народа.
— Ой, это так давно было! — сказал Игорь.
Теперь родители переглянулись между собой и грустно улыбнулись.
— Папа, неужели тебе не жалко человека, который из-за тебя потерял работу?
— Он из-за меня ничего не терял. Я вовсе не собирался публиковать эту статью.
— Зачем же ты её тогда написал? — спросил сын.
— Потому, что мне не понятно, что делать с лишними гайками?
— А писать-то зачем? Если ты не хотел публиковать?
Василий внимательно посмотрел на сына. Он даже не понял, почему тот задаёт этот вопрос.
— То есть как это зачем?
— Очень просто. Каждое действие должно преследовать определённую цель: Я беру тарелку, потому что хочу из неё поесть, я одеваюсь, потому, что одежда согревает меня.
— Андрюша, я писатель и не могу не писать. Понимаешь?
— Понимаю. Писатель пишет, художник рисует, Лебедев точит свои гайки — пять вместо четырёх. Каждый занят своим делом, и у каждого есть цель — все зарабатывают деньги.
— Причём тут деньги? Поэт сочиняет стихи, потому что не может их не сочинять, художник создаёт свой шедевр, потому, что не может не создавать его…
— А Лебедев точит гайки, потому что не может их не точить, — продолжил Андрей.
Молодые звонко рассмеялись. Действительно, как можно сдержаться, представив, что токарь точит гайки, которые никем не запланированы, на которые никто не выделял ни денег ни материалов, а просто потому, что он не может не точить гаек?
— Я серьёзно, а ты…
— Папа, ну как можно серьёзно говорить о гайках?
— Да причём тут гайки?
— А что же тогда?
— Неужели вы не понимаете, что они из нас дураков делают?
Василий вдруг испугался своих собственных слов. Он застыл, в нелепой позе, как будто его разбил паралич.
— Господи, что же это делается?
— Вася, что с тобой? — испугалась Катя.
Молодые тут же прекратили смеяться.
— Когда же это случилось? — продолжал Василий, глядя в никуда.
— Папа, что произошло? — Андрей подумал, что всему причиной его смех.
— Я сказал они.
— Ну и что?
— Я всегда, слышите, всегда говорил мы, а сегодня впервые сказал они.
— Ну и что? — не понимала Любаша.
Зато Катя всё прекрасно поняла. Она замахала на детей руками, показывая, чтобы те больше не открывали своих ртов. Молодые, поняв, что переборщили с шуткой поспешили уйти, но отец не отпустил их.
— Нет уж, будьте любезны остаться! Вы просто не понимаете, что сейчас происходит.
Катя хотела что-то сказать, но Василий не дал ей.
— Я тысячу раз слышал эту притчу, но всегда относился к ней, как к сказке.
Невестка хотела что-то спросить, но Катя знаком остановила её.
— Впервые я услышал её из уст командира…
Василий начал свой рассказ и снова ощутил себя на войне. Он со своими товарищами смотрел на водокачку и ждал, когда она рухнет. Наконец та рухнула и похоронила под собой фашистов.
— …тогда командир и сравнил эту водокачку с вавилонской башней, — продолжал Василий. — Мне казалось, что это могло случиться с немцами потому, что они считали только себя полноценной расой. К сожалению, эта притча относится не только к ним, но и к нам.
— Ты хочешь сказать, что мы тоже строим такую же башню? — спросила Любаша.
— А в чём разница? Те считали себя высшей расой, а мы убеждаем, что кроме коммунизма у человечества нет и быть не может никакого будущего. Фашисты сжигали книги и изгоняли своих писателей, и у нас делается тоже самое. Даже номерки на руках похожи. Только они делали татуировку, а у нас пишут шариковой ручкой.
— В таком случае, согласно этой притче, Советский союз ожидает та же учесть что и Германию? — продолжил мысль отца Андрей.
— Ничего другого и быть не может.
— Ну, это уж ты, дорогой, чересчур хватил, — вмешалась Катя. — Пока что Советский союз самая сильная страна в мире. Спутник первый — наш, космонавт первый тоже наш. Разве что Америка — она на пятки нам наступает?
— Америка от нас недалеко ушла. Мы насаживаем всем свой коммунизм, а они свой империализм. Хрен редьки не слаще.
— Так ты папа и Америку приговорил? — не удержался Андрей.
— Действительно, что-то мы слишком далеко зашли. Уже до Америки докатились. Давайте спустимся на нашу грешную землю.
Разговор сразу прекратился. Все молчали и не знали что делать. Тишину прервал отец.
— Вероятнее всего, тебе предложат место заместителя главного редактора, — обратился он к сыну.
— Уже обратились, — удивился Андрей.
— Это логично. Сгноить меня в психушке, неэтично — герой всё-таки. Выгнать невозможно по тем же причинам, а этот ход устраивает всем. Сын в заложниках — это почище, чем номерки на руке!
— Я откажусь.
— Даже и не думай. Ты думаешь они остановятся перед моими прежними заслугами? Как бы ни так! Считай, что мне предложен очень лояльный вариант.
— Ничего себе лояльный! — возмутилась Любаша. — Ты же писать не сможешь!
— Писать я смогу.
— А что толку, если они тебя публиковать не будут? — негодовал Андрей.
— Опубликуют позже.
— Когда? — спросила Любаша.
— Когда башня рухнет. — Василий посмотрел на недоверчивые взгляды домочадцев и ещё раз подтвердил. — Рухнет, рухнет, — даже не сомневайтесь.
— И кто тогда опубликует?
Василий обвёл взглядом свою семью и пожал плечами.
— Не знаю. Может быть вы, — он остановил взгляд на сыне и невестке, а может быть…
Лицо отца вдруг засияло, и он улыбнулся.
— Вы долго нас без внуков держать будете? Сколько можно ждать?
Любаша опустила глаза и засмущалась:
— Потерпите чуть-чуть. Немного уже осталось.
Разговор, казавшейся до селе тяжёлым и неприятным, будто ветер, переменился в противоположную сторону. Вместо холода и безысходности теперь он нёс радость и надежду, вместо запаха затхлости повеяло свежестью. Семья уже забыла, что только что они обсуждали. Появился новый объект, о котором говорить можно было бесконечно.
Глава 18
Как быстро летит время! Кажется, сосем недавно мечтали, что День Победы должен быть обязательно нерабочим, что военные парады снова будут греметь своей медью на Дворцовой площади. Не успели оглянуться, а всё, о чём думали, сбылось. И не только сбылось, но стало настолько привычным, что самим не верится, будто когда-то этого праздника не было. Также, как и прежде, проходит по Дворцовой площади военная техника, как и прежде, следуют стройные колонны солдат, как и раньше ветераны тонкими струйками стекаются на Марсово поле, чтобы ещё раз пережить то, что пережить невозможно, ибо то, что случилось с этими людьми, не подчиняется законам логики, ибо нет такого числа, которое могло бы счесть их подвиги, ибо нет таких подвигов, которые не выпали бы на их долю.
Однако нет ничего постоянного. Если вглядеться в эти людские ручейки, то и здесь можно заметить перемены: Если раньше ветераны шли по полю бравой походкой, то теперь, шаркая ногами и опираясь на палочку, они скорее плелись, на встречу со своей молодостью. Если раньше они за ручку вели своих детей и внуков, чтобы похвастаться ими перед своими однополчанами, то теперь дети и внуки вели своих стариков, чтобы те, хоть на несколько часов смогли забыть о своих болячках в кругу друзей. Если раньше то здесь, то там слышался звон стаканов и тосты за Победу, то теперь ветераны всё чаще и чаще пили молча, не чокаясь, поминая того, кто не пришёл в этот год и не придёт более уж никогда. За кустом персидской сирени, как бы случайно стояла карета скорой помощи. Иногда можно было заметить, что милиционер, дежуривший на поле, усаживал в неё ветерана, которому вдруг стало плохо, или пожилой человек не рассчитал своих сил, поминая товарищей. Карета уезжала, а на её место снова, как бы случайно, вставала следующая. Количество посетителей поля резко уменьшилось. Теперь никто не стоял — скамеек хватало на всех.
На боковой дорожке, напротив казармы Павловского полка, где теперь располагалось "Ленэнерго", сидели трое мужчин и женщина пенсионного возраста. Рядом с ними, немного поодаль, расположились трое ещё не солидных, но уже и не молодых людей. По их поведению безошибочно можно было определить, что это были дети ветеранов. Они внимательно наблюдали за родителями и обсуждали что-то очень важное. По их лицам можно было предположить, что эта проблема никакого отношения ко дню Победы не имеет.
