грудь, и Блю вспомнила Боди у кровати больной матери. Джессика попыталась еще что-то сказать, но ее душили слезы, и Блю подумала про Арлу, которая так и не произнесла ни слова. Она присела на корточки, чтобы посмотреть девочке в глаза.
– Ты тоже заболела? – Блю в рот вернулась горечь лекарства.
«Ты поможешь мне вернуться к брату?»
Блю понимала, что хочет услышать от нее девочка, однако сказать ей это значило солгать. Она не сможет отвести Джессику к ее брату, даже если бы она знала, кто он такой и где находится. Блю ничего не могла – она могла только видеть девочку, слышать ее, чувствовать ее, но какой от этого был толк? Какое это имело значение? Блю помогала людям, а не видениям, не призракам.
Вернулся другой голос, тот, который Блю нашла запрятанным в исследовательские материалы, в скептические статьи, в книги, опровергающие способности психики. Джессика ненастоящая. Она – вымысел, проявление чувств, впитанных от других людей, фантом, порожденный воображением.
– Я не знаю, – сказала Блю, и это был ответ на все: на вопросы о ее жизни, о матери, о ее способностях, о Джессике Пайк, Боди и Арле.
Блю видела страстное желание матери прижимать детей к груди и любить их. Она познала реалии отсутствия заботы.
– Кто ты? – спросила Блю, и Джессика уронила голову. Ее светлые волосы рассыпались вдоль лица; она уставилась на разлившуюся воду так, словно не знала ответ. Когда у нее снова зашевелились губы, Блю их не увидела; в этом не было необходимости. Ответ ребенка всколыхнул воду, обвился вокруг сердца Блю.
«Я никто».
Джессика была так похожа на настоящую девочку, на настоящего ребенка, заблудившегося в лесу, плохо подготовленного к происходящему как в отношении одежды, так и в отношении житейского опыта. Если бы Блю попыталась к ней прикоснуться, ее рука нащупала бы холодный воздух. Если бы она попыталась ее обнять, она обняла бы лишь саму себя.
В воздух взмыла стая ворон, и Джессика подняла взгляд, прикрыла глаза козырьком руки. Она была такая настоящая, что Блю вспомнила Арлу, сидящую в сухой ванне подняв руки, так, чтобы ее оттуда достали, потому что ей нужно было только то, чтобы ее взяли на руки. Блю никогда не брала Арлу на руки.
– Чем еще я могу тебе помочь? Что я могу сделать?
«Если ты не сможешь найти моего брата?»
– Да.
Теперь они были не одни. Все началось с шороха, плеска сапог по грязной воде, пульсирующего гула тяжелого дыхания.
«Освободи меня!»
Блю ощутила ужасное предчувствие того, что это Молли Парк идет к ним, что именно она виновна в страданиях девочки. И также виновна в ее смерти. Блю этого не хотела. Она вспомнила тепло, излучаемое миссис Парк, ее страстное желание заботиться, любить и исцелять. Но затем вспомнила холодную усмешку на лице женщины, когда та застала ее в личных покоях хозяев. Вспомнила грозовые молнии, сверкнувшие у нее в глазах.
Звуки, издаваемые незваным гостем, приближались. Блю поняла, что если обернется, то увидит плечи, раздвигающие ветви, ноги, покрытые коркой грязи, сапоги, увязающие по икры в липкой жиже.
Блю не хотела, чтобы это оказалась миссис Парк. Она попыталась представить себе хозяйку в своем теплом уютном доме, а не здесь, в холодном, сыром полумраке, преследующую ее сквозь заросли; ей не хотелось, чтобы миссис Парк оказалась человеком, изображающим желание исцелять, но в действительности способным сотворить зло.
– Как я могу тебя освободить?
«Ты знаешь».
От двадцати трех до двадцати четырех лет
Больше Бриджет не говорила. Блю убедила себя в том, что радуется этому, опасаясь услышать ее признания. Однако ей всегда нравились убаюкивающие интонации материнского голоса. Если бы она знала, что Бриджет никогда не заговорит, то обратила бы больше внимания на эти звуки.
Блю хотела обнять мать, погладить ей лоб так, как Бриджет гладила его ей, когда она была маленькой. Однако прикоснуться к матери означало прочувствовать ее отчаяние, а тело Блю не могло этого вынести; ее сердце, всецело поглощенное предчувствием горя, не могло больше отвлекаться ни на что.
Блю нашла решение в паре белых шелковых перчаток, хранившихся в завешанной бархатом комнате. Когда она впервые прикоснулась в них к матери, та нахмурилась, почувствовав разницу.
– Это перчатки Девлина, – объяснила Блю. – Те, которые он носил на сцене.
Бриджет положила щеку ей на руку. Блю ощутила сквозь тонкий шелк тепло материнской кожи, хрупкость ее заострившихся скул и пустоту под ними. Она поняла, что Бриджет хочет, чтобы она легла рядом с ней и обняла ее. Но она не могла. Это пространство занял Боди. Он лежал так близко к Бриджет, что левая рука у нее всегда была покрыта мурашками. Арла свернулась клубком у нее в ногах, словно собака из коллекции арандельского мрамора [51]. Места для Блю не оставалось.
Когда боль стала зримой, превратившись в сотрясающие тело мучения, которые уже нельзя было облегчить с помощью имеющихся дома препаратов, Блю обратилась в хоспис, и свои последние дни Бриджет провела там, укутанная в черный кафтан Девлина. Блю сидела рядом, а Боди и Арла лежали вместе с ней на койке. Медсестры приносили Блю бульон и подогретые тосты с маслом. Они предупредили ее о том, что скоро все кончится, но Блю и сама это поняла.
Она захватила из дома кристаллы и положила аметист матери под подушку, а отполированный сердолик вложила ей в ладонь. Пальцы Бриджет обняли кристалл, и Блю мысленно представила себе, как эти самые руки обнимали ее крошечные пальчики, стиснувшие рукоятку деревянной ложки, и протягивали ей соусницу в качестве барабана. Она представила себе свою мать, кружащуюся под голой лампочкой на кухне. Блю поблагодарила мать за «Оркестр семьи Форд»; поблагодарила ее за то, что та научила ее читать и считать, наблюдать за окружающим миром. Она поблагодарила Бриджет за сшитые ею кафтаны, за все ее старания, за непоколебимую веру в способности дочери. Блю поблагодарила ее за любовь, за всю ее любовь и миллион странных способов, которыми эта любовь проявлялась.
Она почувствовала, как мать покидает ее, словно это был ее собственный последний вдох. Грудь у нее застыла в то самое мгновение, когда застыла грудь Бриджет, и она не знала, что делать. Блю не знала, что делать.
Пришли медсестры, переговариваясь вполголоса. Одна обняла Блю, дала ей платок. Другая протянула кружку чая, о которой Блю начисто забыла. Чай совершенно остыл. Возможно, это была та же самая медсестра. Блю не могла этого сказать. Она не смотрела. Никто ее не торопил, и она была признательна за это.
Прошло несколько часов, прежде чем Блю в полной мере осознала, как она одинока. Больше нет маленького мальчика. Нет малышки-девочки. Опустившись на колени, Блю заглянула под
