рук за широкий ремень рюкзака и пристально глядя на что-то на другой стороне Парк-авеню. В какой-то момент Грейс с горечью подумала, что Генри, возможно, и в самом деле знал о Джонатане нечто очень важное: где тот был, как долго планировал там оставаться, – нечто такое, чего она сама не знала. Но осознавать это было ослепительно больно, и мысли начинали путаться. В конце концов она промолчала. Генри тоже промолчал, и они вместе зашагали по проспекту на юг.
Предстоящий вечер заранее повергал Грейс в ужас. Ее отец, полная отстраненность которого могла порой (например, сейчас) играть Грейс на руку, к сожалению, сочеталась с неуемным любопытством его жены. И общая модель поведения складывалась таким образом, что как только Ева обнаруживала некое несоответствие внешним приличиям или отклонения от правил поведения, отец Грейс чувствовал себя обязанным потребовать разъяснений. По ощущениям это можно было бы сравнить с тем, как стоматолог исследует зондом поврежденный участок зубной эмали.
Вот зачем, в свое время спрашивала Ева (классический пример), Грейс возила Генри в подготовительную школу в Вест-Виллидж – да еще на метро, – когда на углу Семидесятой улицы и Парк-авеню есть чудесная школа, лучшая в городе! Пришлось объяснить, что, во-первых, как почти всех, пытавшихся поступить в школу Св. Луки, Генри туда не приняли. Кто-нибудь другой, по крайней мере тот, кто хотя бы отдаленно был знаком с обычаями нью-йоркских подготовительных школ, просто пожал бы плечами, но только не ее мачеха и, как следствие, не ее отец. «Но почему Генри не приняли?» – спросил он именно тогда, а Ева, два сверходаренных ребенка которой, отученные от оперы и изначальной уверенности в собственном превосходстве, отправились в университеты Рамаз и Йель, после чего разлетелись по своим землям обетованным (соответственно в Иерусалим и Гринвич-Виллидж с финишем на Уолл-стрит), глядела на Грейс с таким недоумением и изумлением, словно ничего более дурацкого в жизни не слышала.
Генри на самом деле был очень привязан к Еве и к дедушке, хотя, похоже, осознавал их ограниченность. Неоспоримые плюсы ужинов у Рейнхартов (прекрасная кухня, великолепный шоколад, похвалы и внимание людей, которые явно высоко его ценили) неразрывно связывались с формальностями и необходимостью демонстрировать изысканные манеры. Сидеть за широким столом красного дерева в столовой у Евы или устроиться на одной из неудобных, но длинных и стильных кушеток требовало сосредоточенности и немалых усилий от Грейс, не говоря уже о ее двенадцатилетнем сыне. Но сегодня вечером весь этот дискомфорт, возможно, их отвлечет, чем и сыграет на руку.
Деревья на бульварах Парк-авеню сверкали праздничной подсветкой, переливаясь желтыми и синими огнями на просветлевших к вечеру улицах. Они с Генри молча шагали в полутора метрах друг от друга. Пару раз в голову Грейс приходила какая-то мысль, но, даже открыв рот, чтобы ее высказать, она понимала, что слова ничего не изменят. Она с безнадежностью воспринимала обрушившуюся на нее реальность, и казалась она настолько кошмарной, что в ушах стоял оглушающий звон.
Она поплотнее закуталась в пальто. Шерстяной воротник царапал сзади шею.
Генри шагал, ссутулившись, словно пытаясь стать меньше ростом и уныло глядя себе под ноги. Взгляд его оживлялся лишь тогда, когда они проходили мимо людей, выгуливавших собак. Генри очень хотелось собаку и он безуспешно выпрашивал ее долгие годы. Грейс всегда сторонилась собак, у нее никогда не было никаких домашних питомцев, а Джонатан, у которого в детстве был черный лабрадор по кличке Ворон (вообще-то принадлежавший его избалованному младшему брату), наотрез отказывался заводить в доме собаку. Ворон, как он давным-давно рассказывал Грейс, исчез, когда Джонатан учился в девятом классе, причем исчез в тот день, когда в доме был один Джонатан, и все семейство в пропаже пса единогласно обвинило его. Его обвиняли в гибели, в пропаже – в чем угодно, хотя это был даже не его пес. Грейс поняла, как это типично для его ужасно недружной семьи. Надо же так издеваться над сыном.
К тому же у Джонатана была аллергия на собак.
У Евы, когда отец Грейс начал с ней встречаться, была собака. Вообще-то собак было две: закормленные двойняшки-таксы Захер и Зиги, которые больше всего в жизни интересовались друг дружкой и только по длительном умасливании признавали даже Генри. Их давно уже не стало, и сначала на смену им пришел слабоумный шпиц (у которого к тому же в результате инбридинга шерсть лезла клочьями), умерший от болезни, свойственной чистокровным шпицам. Совсем недавно появился кобелек-такса Карл, отличавшийся чуть более дружелюбным нравом. Обязанность выгуливать Карла лежала полностью на отце Грейс – она до сих пор поражалась, что он согласился на это. Хотя из-за проблем с коленями и тазобедренными суставами отец расстался с многолетней привычкой раз в две недели играть в теннис, поэтому нуждался хоть в какой-то физической активности.
Она заметила впереди мужчину и таксу, когда они с Генри перешли Парк-авеню у Семьдесят третьей улицы и Генри ринулся вперед, чтобы поздороваться с дедом. К своему легкому изумлению, Грейс заметила, что рядом с дедом сын ее выглядел сильно вытянувшимся, и подумала, что отец начинает горбиться. Когда они обнялись и Фредерик Рейнхарт склонился к внуку, Грейс на мгновение представила себе, что они продолжают расти в противоположных направлениях, пока один не исчезнет в земле, а другой вымахает так, что скроется за облаками. От этой мысли она содрогнулась.
– Привет, Карл, – сказал Генри, когда она с ними поравнялась. Мальчик подошел к собаке, и та легонько завиляла хвостом, за что Генри явно сверх меры ее похвалил. Фредерик Рейнхарт передал внуку поводок, и Генри принялся предельно добросовестно выгуливать пса вокруг каждого стоявшего на тротуаре дерева.
– Грейс, – произнес отец, слегка обняв дочь. – Господи, как же быстро он растет.
– Знаю. Иногда, когда я бужу его по утрам, то замечаю, что кровать становится ему мала. Как будто он попал в плен к Прокрусту.
– Очень надеюсь, что нет, – ответил отец. – Джонатан приедет?
Грейс забыла позвонить Еве и сообщить, что Джонатан не приедет. Ей вдруг стало нехорошо.
– Не уверена, – с трудом выговорила она. – Может быть.
Возможно, это вовсе и не ложь, сказала она себе. А вдруг он приедет. Каким-то чудом.
– Вот и хорошо, – произнес отец. – Холодно сегодня, да?
Разве холодно? Грейс вся горела. Шея сзади чесалась от натиравшего кожу воротника. Она заметила идеально ровную линию седых волос отца в полутора сантиметрах от воротника его теплого пальто. Ева сама стригла его длинными острыми ножницами. Этот навык она унаследовала из прежнего замужества, когда ее покойный муж
