Ознакомительная версия.
А теперь знает, что не просто убийцу, но и того, кто едва-едва его самого с ума не свел, и все равно спасает. Благородство.
Но все же хорошо, что спасти не получится. Гаврикова смерть, она Гаврика извиняет. Перед всеми извиняет, и перед Русланом в том числе.
Эльза ждала, сидела на лавочке, читала книгу, и Церера тут же, растянулась у ног хозяйки, вывалила розовый язык из пасти и дышит тяжело. Жаркое нынче лето выдалось, неуютное.
– Ну, все выяснил? – Эльза сунула книжку в сумочку, белую и крохотную с виду. – Пойдем тогда, а то зверье надолго без присмотру оставлять нельзя. И вообще, бросил бы ты эту дурную работу… мне помощник нужен, в бизнес.
– Собачьи бои?
– Ага. А что? Все честно, по правилам, правда, девочка?
Церера зевнула, демонстрируя белые длинные клыки. Ну да, у них все честно, по правилам, собаки притворяться не умеют. И планы строить тоже… и если уж горло дерут, то из ненависти, настоящей ненависти, а не потому, что у кого-то там денег больше.
Я живу. Все еще живу. Исполненное желание. Кто бы знал, как ненавистны они, исполненные и ненужные, как тяготят и доводят до исступления.
Суки. Твари. Уроды.
Горький самогон, горький хлеб, горькая жизнь. А все завидуют, по глазам вижу, что завидуют и ждут, когда же, наконец. Ни черта! Я буду жить! Назло всем буду!
Кашель сгибает пополам, иногда кажется, что сейчас с кровью сами легкие выплюну. Но ничего, проходит, снова дышу, пока еще дышу. Из-за креста – он помогает. Я не верю в Бога, а все равно помогает. Подарок.
– Никита Александрович, вас домой отвезть? – шофер вежливый, предупредительный, спешит открыть двери, даже порывается помочь сесть, будто я баба какая. И тут же, испугавшись, шарахается. Ну да, это не Мишка с Гришкой. Этот – слабый, трусоватый, вроде как и преданный, собака, до того, что прикажи – в снег бухнется да сапоги лизать станет. Да только знаю – чуть ослабни, и бросится.
Все они тут ждут моей смерти.
Не выйдет. Буду жить, не потому, что хочу – уже не хочу, уже ненавижу эту проклятую жизнь, в которой ничего и не осталось, – но буду. Не сдамся.
– Ольгу Евгеньевну забирать надобно?
– Потом, – позже, потому что чувствую – накатывает, как-то сегодня особенно плохо, это потому, что весна скоро, а весной приступы чаще. Ольга подождет, Ольга поймет, в чем дело, она вообще понятливая у меня, с того и женился.
Дальше едем молча, Ефим больше не решается заводить разговор, а я из последних сил давлю огонь, что разгорается под ребрами. Нет, не выдержу, сейчас опять…
– Останови машину!
Позже Ефим таки помогает подняться, а я не могу оторвать взгляд от снега. Белый и красный, красный и белый…
– Пойдемте, Никита Александрович. Перемерзнете еще. Февраль же, мороз.
Февраль и мороз. И когда Сергея Аполлоныча стрелял, тоже был февраль и мороз… нет, март уже, но только-только начавшийся, с морозом и снегом, как сегодня. И кровь на снегу, красная. Сначала мало, потом много…
А Гришку с Мишкой – весной.
Этих не жаль: либо я их, либо они меня, а Сергей Аполлоныч… вот его часто вспоминаю, пытаюсь понять, кем же он мне был. И ведь ненавидел же поначалу, нарочно в дерьмо наше окунул, кровью причастил, думал доказать, что все люди – твари, не Божии, а просто.
– Приехали, Никита Александрович. Может, мне за доктором съездить? – Ефим тянет наверх, помогая преодолевать ступеньку за ступенькой. Стыдно за слабость, как когда-то за неестественную привязанность к человеку, с которым у меня совершенно ничего не было общего.
Разве что Оксана… Оксаночка моя, солнышко, звездочка погасшая, бросила меня, ушла, убежала, пусть и любила поначалу его, а потом меня. А я не ревновал, отчего-то вот к нему не ревновал, наверное, верил, что отпустит, не станет тебя удерживать. И еще потому, что как-то вы мне оба дороги стали, что он, скотина белогвардейская, контра недобитая, слабак, что ты, моя девочка.
А ты взяла и умерла.
– В кровать ложитеся, сейчас Ольга Евгеньевна подъедут, – Ефим стащил сапоги. Все ж таки зря я на него, неплохой человек, слабый только.
А за Ольгу прости, одному совсем невмоготу, особенно по ночам. Ольгу не люблю, кажется, теперь уже никого любить не в состоянии, дотла выгорел. Сначала, когда ты ушла, потом, когда его убивал.
Предписание помню, до слова, до буквы, до запятой.
Товарищу Озерцову Н.А. Согласно постановлению заседания коллегии ОГПУ… от 10 февраля 1932 года… предлагается расстрелять Корлычева Сергея Аполлоновича… 43 лет… всего один человек… подписи… печать… исполнено 2 марта 1932 года.
Приговор приведен в исполнение 4 марта 1932 года… комиссия в составе…
Револьвер и крест… некому передать, со мной пусть похоронят… я обманул его, я сказал, что в барабане одна пуля, а зарядил весь барабан. И до десяти досчитать не позволил.
Выстрел и кровь, совсем как моя сегодня… священник сам застрелился… он ненастоящий был… а Сергей Аполлоныч…
– У товарища Озерцова сильный жар, – голос вклинивается в прошлое, хочу заорать, чтобы пошел вон, не мешал думать, а не выходит. – В результате чего бред… не стоит придавать значения.
Ледяная рука на лбу. Оксана. Вернулась, пришла ко мне, простила. Обнять бы.
– Увы, к несчастью, современная медицина не в состоянии излечить эту болезнь, – голос снова помешал. Когда же он исчезнет? – А вам я порекомендовал бы временно уехать… в вашем положении небезопасно здесь находиться… я возьму на себя организовать уход за больным.
Уход? Я не хочу уходить, я буду жить.
Назло всем.
– Конечно, будешь, – ответил знакомый голос. Сергей Аполлоныч сидел за столом, в одной руке стакан граненый, в другой – бутылка самогону. – Ты же в это веришь.
Верю. Наверное.
Я ждала Костика в коридоре. Скользкая стена, холодная и отчего-то влажная, будто бледно-зеленая краска тоже потела на солнце. Впрочем, солнце сюда не проникало, оставалось где-то снаружи, а внутри больничного корпуса, в коридоре, свет был электрическим, ровным, постоянным.
– Я на улице подожду, – Данила дернул за рукав, привлекая внимание.
– Иди.
На мгновенье вспыхнул подзабытый уже страх пустоты. Уйдет, а я как же? Как я здесь одна?
Больше не одна, ведь Костик есть и всегда был, и Данила тоже. Не знаю, как мы с ним уживемся, он ведь уже самостоятельный, почти взрослый, злой и готовый воевать по любому поводу, но… как-нибудь. Справлюсь. Постараюсь.
В опустевшем коридоре время тянется медленно, пробираясь сквозь запахи, которых снова слишком много. Железо, камень, вода, туалетная вода, моя собственная и чужая, Костикова, моющее средство, пыль… а прежде казалось, что пыль не пахнет.
Костик говорит – это со временем пройдет, это из-за перенесенного стресса, обратная реакция, а потом организм привыкнет, и я снова стану такой, как все.
Нормальной.
Дверь в палату открылась, и Костик махнул рукой. Зайти? Зачем? Я не хочу больше разговаривать с этим человеком. Но и отказать не могу. Не принято отказывать умирающим.
– Я выйду, – Костик говорит шепотом, но в тишине все равно получается громко. – Ты постарайся не нервничать, ладно?
Ладно. Постараюсь.
Олег выглядел еще хуже, чем несколько минут назад. Держится на одном упрямстве.
– Почему ты не спросила. Что я собирался. Сделать с тобой? – он говорил, разрубая фразу на куски, отчего приходилось делать усилие, чтобы понять смысл. Хотя чего уж там, поняла.
– Убить, – а что он еще мог со мной сделать? Только убить и получить наследство по тому чертовому завещанию.
– Нет. В крайнем случае. Я бы заботился. Я бы заполнил пустоту. В твоей жизни. Много пустоты. Никого рядом. Я бы был. Я бы помог тебе. Ты – мне. Одиночество – это ведь страшно.
Страшно. А умирать в одиночестве, наверное, еще страшнее, чем жить. Теперь мне его жаль. В мутных глазах плавает боль, и тщательно скрываемый ужас, и еще что-то – не разобрать, да и не хочется разбирать, потому что смотреть в эти глаза – уже безумие.
Я сажусь рядом. От него пахнет смертью: лекарства, кровь, пот и гниль, а еще этакая резковатая цветочная тяжесть, как в магазине, маленьком душном магазине, где день ото дня вянут срезанные бутоны.
– Ты приходил ко мне, обыск устраивал, неужели думаешь, я не запомнила?
– Запомнила. Знаю. Я… я бы извинился. Сказал, что не знал, кем ты мне… ведь простила бы?
– Простила бы.
Не лгу, я и вправду простила бы, обыск – это пустяк. Одиночество – хороший повод, чтобы простить кого угодно.
– А сейчас? – взгляд проясняется, острый, резкий и злой, совсем как у Даньки. И глаза тоже голубые, Данькины. Или мои.
Ознакомительная версия.
