Груня оставила Ванечку маме, выдала кучу распоряжений, чувствуя себя почти что Евгением Киселевым, и оператор повез ее по худым российским дорогам в худой российской машинке в далекое далеко.
Осень была. Листья сыпались. Шоссе упиралось в низкое кудлатое небо. Приемник пел про то, что никто и никогда «так не называл ее по имени».
По имени ее называл только Макс. Даже мама часто путалась, а Макс никогда.
Писатель им с оператором не понравился. Вот не понравился, и все тут.
Какой-то он был слишком уверенный в том, что он – гений. Кроме того, он имел слишком уж безапелляционное мнение о том, как именно следует жить всем в этой стране, включая Груню и оператора, а они точно знали, что так жить не смогут никогда. У него был назидательный тон, нарочито народные словечки и присказки, обязательные иконы в углу совершенно американского кабинета.
Уже ничего не хотелось – ни блестящего интервью, которое, по замыслу, должно прославить их как знаменитых журналистов, ни ночевки в просторных комнатах, убранных в «русском духе». И все казалось в тягость – постный обед, послеобеденная прогулка с женой писателя, которая, безукоризненно следуя законам жанра, рассказывала им, как велик ее муж и как был гол, нищ, сир и убог, и семейные реликвии, к которым они были допущены, как почетные гости – с поминутными оговорками, что не все, даже почетные, допускаются до этих самых реликвий. К вечеру Груня устала так, что еле-еле выждала время, когда уже было пристойно удалиться в свою комнату в «русском духе».
Она долго стояла под душем, потом причесывалась перед зеркалом – клетчатая теплая пижама, бледное лицо, отросшие до плеч темные волосы. Потом бросила щетку, упала животом на широченную кровать и, словно бы торопясь отделаться от всей ерунды этого дня, от разочарования, от чувства недовольства собой, позвонила Максу.
Он нисколько не удивился – он никогда и ничему не удивлялся, особенно с тех пор, как умер на кухне.
Она быстро рассказала ему все, катаясь по постели и то так, то эдак рассматривая деревянные лакированные потолки. Потолки были сказочной красоты.
Он несколько раз сочувственно хмыкнул, спросил, когда заканчивается визит и во сколько он может приехать к Ванечке.
– У вас дождь? – спросила Груня. – Тут дождь. У меня окно открыто, и так здорово пахнет лесом.
– Ты простынешь, – тут же сказал он. – Холодно на улице.
Груня засмеялась.
– Купи завтра чего-нибудь, когда поедешь к нам. Я ужин приготовлю.
Он помолчал. В предложении ужина было что-то новое, как будто обещание, или возвращение, или это осень виновата и ее плохое настроение?
Он пообещал, что купит «чего-нибудь», и они попрощались. Он – задумчиво, она – неохотно. Макс был свой, а окружающий дом слишком чужой, чтобы она могла чувствовать себя спокойной.
Наутро тоже было пасмурно, и до завтрака Груня вышла на террасу подышать. Ей очень хотелось уехать, но оператор должен был снимать натуру, а она знала, что дело это небыстрое, и до вечера они как пить дать проснимают, и хорошо если удастся уехать сегодня, можно и до завтра застрять, вполне!
Тяжелые капли со стуком падали на деревянные перила. Сырой плотный ветер, пахнувший грибами, лесом и прелыми листьями, дунул в лицо, растрепал волосы. Груня спустилась с крыльца и пошла между деревьями, трогая мокрые шершавые стволы. Рваные низкие тучи летели над далеким шоссе. Какая-то машина свернула с дороги и теперь ехала по проселку, ныряя, как пловец в воду, в дрожащие желтыми и красными листьями кусты на обочине.
Груня все шла и шла и остановилась, только когда оказалась нос к носу со своим бывшим мужем.
– О господи, – сказала она, не придумав ничего лучшего. – Откуда ты взялся?!
– Из Москвы. – Он пожал плечами. – Я решил, что тебя нужно забрать. Поедем?..
Она смотрела на него во все глаза. Он был небрит, и светлая щетина странным образом молодила его, и она вдруг удивилась, что этот человек – в свитере и короткой кожаной куртке, высокий, худой, улыбающийся странной улыбкой, – ее бывший муж. Он не может быть ее бывшим мужем, ведь никогда раньше она его не видела!
Никогда.
– Ты проехал триста километров, потому что вчера у меня было плохое настроение? – спросила Груня у этого незнакомого человека, мимолетно удивившись, что привычно называет его на «ты».
Он опять пожал плечами.
– Ты… можешь уехать?
У нее было три секунды, чтобы принять решение. Три удара глупого сердца, которое всю предыдущую жизнь билось только для Глеба – по крайней мере Груне так казалось.
Раз. Два. Три.
Груня взяла бывшего мужа за отвороты куртки и сказала быстро:
– Как хорошо, что ты приехал! И как это ты… догадался? Я… сейчас. Я только пойду скажу им, что уезжаю, а то они будут меня искать. И сумка. Я возьму сумку.
– Ты не торопись. – Он посмотрел на ее пальцы, державшие его куртку. Она разжала руки. – Я подожду тебя в машине.
Все неожиданно стало прекрасно, и, прощаясь с писателем и его женой и выражая сожаление по поводу краткосрочности ее визита, она сияла такой шикарной улыбкой, что видавший виды писатель неожиданно смутился, заподозрив неладное.
Они долго ехали и молчали. У Груни горели щеки, и она время от времени трогала их горячими растопыренными ладонями.
Зачем он приехал?.. Как это вышло, что он приехал?..
Может, бабушка права, а она, Груня, не права?..
– А почему ты не на работе? – вдруг спросила она.
– А потому, что сегодня суббота.
– Макс, я такая свинья.
Он сбоку посмотрел на нее.
– Я… не понял.
– Макс, я все время ужасно себя веду, а ты мне все прощаешь, – выговорила она, раздражаясь. – Лучше бы не прощал, ей-богу! Ты же не архангел Михаил, черт тебя побери!
– Ну хочешь, я тебя в следующий раз побью, – предложил он. Что его так развеселило – непонятно.
– Я ничего не понимаю! – крикнула она. – А ты мне ничего не объясняешь! Ты только все время изображаешь какое-то непонятное скучное благородство!
– Я не умею разговаривать такие разговоры, – сказал он. – Я люблю тебя. Я уже говорил однажды. С тех пор ничего не изменилось. Я люблю тебя и Ванечку.
– Это не любовь, а черт знает что!..
– Это у тебя не любовь, а черт знает что, – отрезал он. – В Суздале есть «Трактир Тучкова». Может, поедим?
Вот и поговори с ним! Она про любовь, а он про трактир! Но даже это не испортило Груне настроения.
Дождь пошел сильнее, когда они остановились у маленькой гостинички-теремка, и пока бежали от машины под крышу, дождь вымочил волосы и лица, и они отряхивались в сухом и теплом нутре ресторана как две собаки.
Они обедали очень долго, и уезжать им не хотелось, как будто они и впрямь счастливая пара, и им приятен этот неожиданный короткий отдых вдвоем, и они стараются растянуть его подольше. Груня рассказывала ему все сначала – как встречали, чем кормили, что говорили, – и он слушал, удивлялся, переспрашивал и засмеялся, когда она в лицах представляла диалог писателя и его супруги о том, кто более велик в вопросах философии – сам писатель или же Розанов. Писатель из природной скромности считал несколько более великим Розанова, а супруга наоборот.
Когда перевалили через Розанова и дошли до кофе – огненного кофе в больших глиняных кружках, согревавших душу и руки, – Макс вдруг предложил:
– Давай останемся.
– Что значит – останемся?
– До завтра. Это же гостиница. Позвоним нашим, скажем, что вернемся завтра. Завтра… выходной.
Но разве дело в том, выходной завтра или нет!
Он предлагал ей себя. Или не предлагал? Или она опять все неправильно поняла? И как понять правильно?!
Будь на ее, Грунином, месте бабушка, она моментально все поняла бы!
И случилась у них ночь любви, как пишут в романах. Впрочем, все врут в романах. И не ночь, а день, ночь и еще полдня, кажется.
Господи, помоги нам!..
Они даже почти не разговаривали, хотя, пожалуй, следовало бы. Они просто попали под водопад – трудно разговаривать, попав под водопад.
Вокруг ревело и грохотало, какие-то глыбы ворочались вокруг них, какие-то силы становились на дыбы и что-то все рушилось и падало. Наверное, именно так небо падает на землю.
И никогда, ни одного раза до этой неожиданной остановки в гостиничке города Суздаля оно никуда не падало, всегда прочно держалось на своем месте.
Какой там тренировочный комплекс с контролем дыхания и пульса и втягиванием живота до самого позвоночника – из эстетических соображений!
Груня вдруг поняла, зачем все это нужно – свинцовое небо над дорогой, желтые листья, мужская небритая щека у края свитера, а раньше не понимала!
Неожиданно ей стало ясно, что все время, с того самого момента, когда она толкнула его попкой и томатный сок вылился на галстук, она только и ждала, когда наконец сможет вцепиться в него, попробовать на вкус, оценить со всех сторон, подышать в шею или в сгиб локтя, чтобы он даже не застонал, а завыл от отчаяния и боли – и посмотреть, что из этого выйдет.
