Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.
- Вы думаете, это она? - кричит он, задыхаясь. - Ее голос, а она мертва! Она здесь - веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле… Моя жена… моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!
Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.
- Хотите, мы выключим магнитофон? - спрашиваю я мягко.
- Нет, я хочу слышать! - запальчиво произносит он. - Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!… Продолжим, прошу вас!
Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.
- "…как интересно! А микрофона я боюсь!… Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: "Твое тело, обжигающее, словно пламя…"
Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально - она объясняет:
- "…Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль… это было в самом начале, помнишь?… Ну, я начинаю!"
Звучит стихотворение:
"Твое тело, обжигающее, словно пламя,
Твое тело, влекущее, словно море,
Твое тело, костер и корабль,
Оно - вода и огонь,
Питающее мою боль.
А я - мореплаватель,
Засыпающий
На дне твоей нежности,
Когда, еще задыхаясь,
На исходе наших ночей
Припадаю к тебе
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
- "Париж, 3 июня, 1960 года."
Пауза. И голос с лукавством произносит:
- "Видишь, я помню даже дату!"
Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.
- 3 июня 1960 года! - говорит Улисс. - Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!
- Ну и что?
- А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый - это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!
Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!
Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:
- Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!
Последние слова прозвучали громко и отчетливо.
- Почему вы хотите его найти? - интересуюсь я.
- Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз…
Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.
- Вы с ума сошли! - говорю я ему.
- А вы, вы бы его пощадили?
- Речь не обо мне. Вы несете вздор. Я понимаю ваш гнев, понимаю даже ваше желание отомстить. Но есть же другие способы. Законные.
Я очень нравлюсь себе в этой роли - сдерживаю, регулирую. Кажется, я слышу собственный голос. Будто он записан на пленке, наслаждаюсь его плавными модуляциями, которые прекрасно сочетаются с моим по-отечески строгим тоном.
- В конце концов, - говорю я еще, - он - убийца. Он должен предстать перед судом. Вы можете потребовать расследования.
- Его оправдают! - зло бросает Улисс.
- Не говорите глупостей!
- Это убийство на почве ревности. Он отделается несколькими годами тюрьмы. О, это слишком мягкое наказание!
- А вы что хотите?
Он обращает ко мне свой взгляд, взгляд раненного животного, и выкрикивает:
- Его жизнь! Его жизнь за жизнь Франсуазы!
Великолепная реплика.
Ну что ж, теперь мы не далеки от цели! Однако наступил подходящий момент заставить говорить в полный голос мудрость. Надо сделать вид, будто я хочу удержать эту руку, которая жаждет взяться за оружие, ибо мне ясно - чем больше я стану ее удерживать, тем воинственней она будет. И, наконец, Улисс ни на секунду не должен догадаться, что я на его стороне. Если он почувствует, что я его подстрекаю, это неминуемо пробудит в нем недоверие.
Я говорю ему, что если он не обуздает свою жажду мести, то станет убийцей, подсудимым, осужденным.
- Вы думаете, меня это волнует? - со злостью произносит Улисс. - Во что он меня превратил? В жалкую развалину! Совершенно одинокого калеку! Мне плевать на свою жизнь!
Ага! Вот он и созрел! И возражаю теперь для проформы.
- Я сделаю все, чтобы помешать вам. Да и как вы отыщете этого человека? У вас нет никакого следа, ни одной зацепки. Известно лишь его имя - Поль? Какой Поль? Чем он занимается? Где живет?
Он пожимает плечами. Я знаю, что с этих пор ничто его не остановит. Теперь в его планах мщения присутствует и элемент упрямства.
- Я буду искать, я найду его след! - вопит он. - Мне остается в жизни хоть эта цель!
И добавляет с каким-то вожделением во взгляде!
- А что, если мы снова послушаем запись. Пленка не кончилась. Может быть, мы узнаем еще что-нибудь?
Чтобы доставить ему удовольствие, включаю магнитофон, перемотав пленку до того места, где звучит конец стихотворения:
"…На исходе наших ночей,
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
- "Париж, 3 июня 1960 года."
И снова женский голос с лукавством произносит последнюю фразу: "Видишь, я помню даже дату!"
И снова тишина, нескончаемая тишина. Склонившись над магнитофоном, Улисс впитывает каждый звук. С шорохом крутится кассета, и кажется, так звучит сама пустота.
- Видите, говорю я, - больше ничего нет.
На этот раз хватит, поиграли; я выключаю магнитофон. Закуриваю, протягиваю пачку Улиссу.
- Вы курите?
Он отрицательно качает головой, и я замечаю, что его взгляд обрел странную неподвижность.
Одна строчка стихотворения преследует меня, и я произношу ее вслух:
- "И я пью твое золото и твою тайну…" Неплохо. Подумать только, да вы были настоящим поэтом!
Улисс с силой сжимает кулаки так, что синеют костяшки пальцев.
- Поэт убит! - глухо произносит он. - Моя голова пуста! Я хочу лишь одного - крови!
Он разжимает кулаки, и его длинные пальцы медленно вытягиваются.
- Нет! - тихо поправляет он себя. - Скорее, я испытываю желание душить. Сжимать, сжимать…
Внезапно его руки словно обхватывают чью-то шею, а лицо искажает отвратительная гримаса.
Словно зачарованный, наблюдаю, как им овладевает ненависть, и чудится, будто из его полуоткрытого рта вот-вот вырвется язык пламени. У него сделался тяжелый свинцовый взгляд, и в зрачках появился свет, подобный тому, что отражается на застывшей поверхности пруда от еще не разразившейся грозы.
Я потрясен прелестью этого преображения и не могу не выразить свое чувство вслух:
- Как интересно! Вчера вы не знали, ни кто вы, ни откуда явились. А сегодня жаждете задушить любовника своей жены!
- Убийцу моей жены! - поправляет Улисс.
- Пусть так! Но в конце концов у вас об этой женщине, о вашей жене, не сохранилось никаких воспоминаний. Как же вы можете до такой степени страдать? Даже хотеть убить? Только чтобы отомстить за кого-то, чье лицо вам, собственно, и не знакомо.
Он не отвечает, смотрит на меня слегка сочувственно, с непонятной улыбкой, но это не мешает мне продолжать свою мысль.
- Есть фотографии, знаю. Есть и голос. Но все-таки, что было бы, сохранись у вас воспоминание о ее ласках, обо всем, что связывает мужчину и женщину, проживших вместе годы?
- Было бы то же самое, - тихо говорит Улисс. - Я очень хорошо представляю себе ее ласки. Когда я молчу, знайте, я думаю об этих ласках. А узы, связывающие нас, я чувствую в себе, они согревают мою кровь.
Улисс объясняет мне, что человек, утративший память, - Не мертвец, он слепой, у которого отнят дар видеть собственное прошлое. Но его прошлое существует так же, как существует мир, окружающий настоящих слепых, и слепец со всей силой чувствует этот мир, которого он не видит.
- О, да, в самом деле, я, точно, слепец. Я не вижу своего прошлого, но чувствую, как оно яростно шевелится во мне!
Вдруг мы оба подскакиваем на месте: кто-то позвонил в дверь. Закупорившись в четырех стенах со своей жертвой, я воспринимаю этот сигнал из внешнего мира, как нечто нереальное. И Улисс, кажется, тоже в растерянности.
Я первым прихожу в себя, ибо, по правде говоря, отлично знаю, кто звонит. Я жду с середины ночи, и его появление означает, что первый этап моего труда закончен. Теперь надо смело приступать к следующему, совсем иному.
