Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана

Три часа.

Джон скосил глаза на левую руку стоявшего поблизости охранника — буйная темная растительность, часы в корпусе из серебристого металла.

Осталось три часа.

Они ждали снаружи у камеры. Черные фуражки надвинуты на глаза, темно-зеленые рубашки и брюки, начищенные до блеска черные ботинки. Связки ключей на металлических цепочках звякали при каждом движении, каждом шаге, четыре охранника в одинаковой форме, всего пятьдесят метров до ванной комнаты, где воняло высохшей канализацией. Двое из них шли на полшага перед ним, двое — на полшага позади. Никто ничего не говорил, он был не уверен, что они хотя бы смотрят на него, как будто его уже и не было.

Джону дали на мытье в душе десять минут. Вода была горячей, и это ему понравилось, он задрал лицо вверх, чтобы струи обжигали тонкую кожу. Он еще прибавил температуру, когда привык, почти до боли, которая казалась приятной.

Потом они тщательно закрепили на нем памперс. Джон должен был нагнуться, и на миг словно вернулся назад, на аэродром Шереметьево в Москве, все происходило почти так же, как тогда. Только памперс был другой, с липучками на бедрах, хотя выглядел примерно так же.

Тогда Джон не задавал вопросов, и сегодня тоже. Он знал, почему ему надели памперс.

Темно-синие брюки были только что выстираны и все еще пахли ополаскивателем. Красный кант, вшитый по длине штанины, — это тоже что-то новое, прежде Джон таких брюк не видел. Белая футболка с треугольным вырезом и короткими рукавами — чтобы найти вены.

Уже на пути назад один охранник, тот, с часами, наклонился и прошептал что-то. Сперва Джон не понял, и тому пришлось повторить.

Пятнадцать судей вынесли единогласный приговор.

Он получил отказ и в Апелляционном суде Шестого округа США.

Больше всего он думал о ее улыбке. У Элизабет была такая улыбка, что любой, кто ее видел, терялся. Нежность, насмешливость, неуверенность — никогда нельзя было судить наверняка. Джон тосковал по этим улыбающимся губам, жаждал их несколько лет. Они ходили в одну и ту же школу по одной и той же дороге, ему было шестнадцать, когда Элизабет попросила его поцеловать ее в губы. Мягкие, вот первое, что он подумал, такие удивительно мягкие.

Хелена? Возможно, ее манера держать бокал. Разве это объяснишь? Она держала его осторожно и крепко. Он не разбился.

Джон покосился на видеокамеру на стене. Люди, сидевшие в одной комнате и следящие за другим человеком — минута за минутой. Нравится им это? Или для них это просто работа? Восемь часов следить за осужденным на казнь, а потом пойти домой и приготовить ужин? Может, теперь они играют в карты? Смотрят теннисный матч по какому-нибудь спортивному каналу — один-один, решающий сет — на соседнем мониторе?

Джон громко окликнул одного из охранников, и тот поспешно подбежал. Он передумал. Он хочет воспользоваться правом позвонить по телефону, который стоит в коридоре и по которому можно звонить, если отвечающий согласится оплатить звонок.

Он знал, что этого будет ему слишком мало.

Но все-таки — их голоса, еще раз.

Известие о том, что судья Энтони Гленн Адамс в Верховном суде США отклонил просьбу об отсрочке исполнения приговора, так и не достигло осужденного, который сидел и ждал в одной из двух камер Дома смерти. Адамс, наделенный правом единолично решать вопросы, требующие незамедлительного вмешательства, перепоручил это девяти членам суда для вынесения коллективного вердикта, — как поступал и прежде, когда дело касалось смертной казни.

Их решение было единогласным.

Один из трех стационарных телефонов, висевший на простой деревянной стенной панели в комнате позади камеры смертников, был соединен с офисом губернатора в Колумбусе.

Линия должна была оставаться свободной до приведения приговора в исполнение.

Только звонок губернатора Огайо в эти последние пятнадцать минут мог предотвратить казнь Джона Мейера Фрая.

— Мистер Фрай?

— Да.

— Меня зовут Родни Вайли. Я медбрат здесь в Маркусвилле. Сядьте, пожалуйста.

Джон стоял посреди камеры, когда этот коротышка в большом белом халате открыл дверь и протянул тощую потную руку. Оставалось меньше пятнадцати минут, возможно десять, у Джона были часы, которые тикали внутри, он носил их с семнадцати лет, с тех пор как понял, что единственное, что ему осталось, — это считать дни и часы.

Он никогда прежде не видел Родни Вайли, не был с ним знаком, а теперь тот оказывался одним из последних людей, которого ему суждено увидеть и с которым разговаривать.

— Не шевелитесь, пожалуйста, мистер Фрай.

Жидкость, которую медбрат налил на клочок ваты, сильно пахла. Какое-то дезинфицирующее средство, худая рука еще и еще раз тщательно протерла его локтевой сгиб влажной ваткой. Вайли предстояло ввести две канюли в вены на обеих руках, и все должно быть стерильно, чтобы не занести инфекции, с теми, кто еще жив, надо обращаться, как с живыми.

— Гепарин. Разжижитель крови. Именно его я сейчас введу. Мы ведь не хотим осложнений, верно, мистер Фрай?

Это прозвучало так абсурдно, что Вайли сразу пожалел о сказанном. Он нервничал, боялся: всякий раз это оказывается все так же трудно, никогда ему не научиться заговаривать зубы человеку, которого он готовит к смерти.

Еще несколько секунд медбрат, стараясь не встречаться взглядом с осужденным, сосредоточился, как обычно, на обнаженных руках и на том, чтобы ввести в них достаточную дозу препарата.

— Я закончил, мистер Фрай. Теперь я ухожу. Больше вы меня не увидите.

Снова худая рука, слабое рукопожатие, они держали друг друга за руку столько, сколько Вайли смог выдержать.

Четыре охранника стояли и ждали снаружи. Когда медбрат торопливо ушел, они вошли в камеру, посмотрели на Джона и попросили его самостоятельно выйти в дверь. До камеры смерти была всего пара шагов, но они следили за каждым его шагом, за людьми, обреченными на смерть, нужен глаз да глаз.

Комната была круглой, не больше четырех квадратных метров, стены — стеклянные панели, за которыми стояли в ожидании зрители. Койка от стены до стены покрыта какой-то толстой белой тканью, которая издавала скрипучий звук, когда его тело зафиксировали шестью черными широкими ремнями — четыре поперек и два вдоль, те, что проходили по груди, туго впились в кожу.

Трубки, которые присоединили к обеим канюлям, были прозрачными, так что было видно, как по ним течет жидкость.

Он узнавал некоторые лица, смотревшие на него из-за стеклянной панели, согласно альтернативному правилу номер 5120-9-54 эти люди имели право стоять там.

С самого левого края — Чарльз Хартнет, он выглядит намного старше, чем помнил Джон, ныне он уже на пенсии. Это он тот самый полицейский, который арестовал его тем утром в его мальчишеской комнате, семнадцатилетнего и еще не проснувшегося, именно этот посторонний человек велел ему встать у кровати и расставить ноги.

Рядом с ним Джейкоб Холт, глава Департамента исправления и перевоспитания штата Огайо, за два часа до каждой казни он выбирался из своего большого кабинета в центре Колумбуса и ехал на юг в Маркусвилл: наблюдать, как умирают люди, было одной из его обязанностей.

Рядом с его плечом Уорден — начальник тюрьмы Маркусвилла, высокий смуглый человек одних лет с Джоном, из тех, что откидывают голову назад, когда на кого-нибудь смотрят, словно хотят казаться еще выше.

Длинный ряд людей, очевидно журналисты. Несколько человек в костюмах, он их никогда не видел.

Священник, тот, что несколько лет назад регулярно посещал Марвина Вильямса, Джон слышал, как они беседовали в соседней камере, молились вместе. После этого Марв всегда чувствовал себя легче, свободнее.

Позади на полшага — четыре охранника, фуражки еще ниже надвинуты на глаза.

Единственная женщина.

Он так хорошо ее знал. Алиса Финниган. Она всегда ему нравилась, она была такой гостеприимной, даже к мальчишке с дурной репутацией, который ухаживал за ее дочерью.

Джон старался не смотреть на отца Элизабет, который ненавидел его, на красное лицо того, кому разделявшее их расстояние казалось слишком большим.

Джону предлагали самому пригласить трех свидетелей, но он отказался.

Не хотел, чтобы там был кто-то, небезразличный ему.

Стало почти совсем тихо.

Последние четыре минуты состояли из сплошного долгого ожидания. Все ждали, что время вот-вот пойдет снова, посматривали на часы и надеялись, что скоро все закончится. Было ясно, что никто из них не был привычен к обратному отсчету.