не подпалили. Что говорить про колокола монастырские, когда даже крест с колокольни сбросил, не застыдившись, внук того же мастера, который когда-то колокольню эту и достраивал? Другие настали нравы, народ на Волге злел и свирепел от голода и нужды, порой до людоедства доходило. Но миновало и лихое время. Лишь затеплело, по левую сторону кремля нашли место для площади, где столичный скульптор с местными властями водрузили шустрого вождя с взвихренным взором. Лысый монумент взмахнул по привычке рукой, но угодил в женский монастырь, спрятавшийся рядышком за новыми шестиэтажками, лихо указал: светлой дорогой идём, товарищи! А в монастыре том после Гражданской войны вскорости разместилась тюрьма. Разместили её временно, так же, как и военный комиссариат в мужском, да так и забыли. Не вспомнили о тюрьме и когда с вождя покрывало скидывали под марши медных труб, так всё и осталось до сей поры.
Вот, по коридорам этого, в некотором роде исторического присутственного места, и брёл Леонид в поздний ночной час, ненароком натыкаясь в спину надзирателя.
Впрочем, или ему показалось, или на самом деле путь был недолгим. Конвоир остановился, звякнул ключами и подтолкнул зазевавшегося арестанта в дверь:
— Прибыли.
Леонид напряг глаза, в камере, куда он шагнул, было гораздо темнее, нежели в коридорах. Чёрная фигура поднялась с нар, и бородатый густоволосый человек сжал его в объятиях:
— Здорово, сын!
— Отец! — только и вскрикнул Леонид, заплакав.
— Хватит часа-то? — спросил конвоир.
Они не ответили, так и стояли, прижавшись друг к другу.
— Я дам знать, — закрыл дверь конвоир и оставил их одних.
— Ну, крепись, пацан, — тряс Рудольф сына и поглаживал, словно маленького по голове. — Что же теперь-то, когда всё позади? Теперь-то чего?..
Давно запамятовал Астахин эти чувства, а тут вдруг прорвало, задрожали и его губы, но он быстро взял себя в руки. Леонид тоже застыдился слёз, одним махом обтер лицо, дал отцу усадить себя на нары, опустил голову.
— Рассказывай! Как ты тут? Как наши? Что слышно? — засыпал Рудольф вопросами сына.
— Нормально, — только и ответил Леонид.
— Я ведь никого из вас так и не видел, как сюда упрятали, — допытывался Астахин. — Не дали. Очных ставок просил, чтобы повидать, в глаза заглянуть. Матвеич с тобой сидит?
— Мы все по разным камерам.
— Виделся с кем?
— С некоторыми очные ставки делами.
— Как Матвеич?
— Его не видал и ничего о нём не слышал. На что он тебе?
— Меня так и мутузят в одиночке. Год в этом колодце маюсь. На прогулку и назад, — Астахин обвёл ненавистные стены злым взглядом.
— Я бы с ума сошёл! — вырвалось у Леонида. — Вот гады! Неужели всё это время один?
— Дико было поначалу. Потом привык. — Астахин кивнул на одну из стен. — Вон, гляди.
От пола вверх тянулась цепочка выцарапанных отметин.
— Триста восемьдесят… Каждый день отмечал, пока обвинительное заключение не получил. После этого бросил. Как Робинзон, когда парусник увидел.
— Думаешь, выберемся живыми?
— И тебя следователь смертной казнью стращал?
— Бывало. Орал.
— Ну, ничего. Самое страшное позади.
— Ой ли?
— А какие могут быть сомнения, Леонид? — Астахин слегка хлопнул сына по плечу. — Здорово тебя запугали. И другие так же, трясутся за шкуру?
— А кому подыхать здесь хочется? — буркнул Леонид, не разделяя оптимизма отца. — Нас мурыжили долго, но мы упирались. Следак пообещал, что сидеть будем, пока не заговорим. Вот и держал слово. Ну, у некоторых языки и развязались. А как один сбрехал, то пошло-поехало. Да, что там тебе объяснять? Как будто не знаешь…
Леонид горько усмехнулся, махнув с отчаянием рукой.
— Что же вы в штаны раньше времени насрали? — не сдержался Рудольф, даже оттолкнул от себя сына, вскочил на ноги с нар, зашагал по камере. — Если кому вышка светит, так это мне одному! Сказывал мне следователь, будто вы все поплыли. А я не верил. Думал, на понт берёт. Но получил обвинительное заключение, почитал. Глазам своим не поверил! Все признательные показания дали. Меня, понятно, они специально от вас спрятали. Но Матвеич-то рядом с вами был!
— Матвеич только при задержании мелькнул, а потом нас всех по разным камерам растащили, — Леонид горестно озирался, — виделись лишь на очных ставках. И то не со всеми. Про связь какую-то говорил. Ни фига никаких вестей я не получал. И отправить ничего не могли. Как отрезало. Хорошо сокамерники попались с понятием. Обмылок кое-что сообщил, Фартовый…
— Это кто такой? — насторожился Астахин.
— Обмылок-то?
— Ну.
— Со мной в камере сидит. Настоящий вор. Это он свидание с тобой организовал!
— Он организовал? — округлил глаза Астахин.
— А кто бы ещё? — огрызнулся Леонид и сверкнул глазами.
— Как ты сказал его звать? — ещё больше встревожился Астахин. — Вор?
— Обмылок у него кличка. Рассказывал, по тюрьмам кочует почти с детства. А звать его Христофор. Рогачёв, кажется, фамилия.
— За что сидит?
— Кража.
— И весь год с тобой в одной камере пробыл?
— Всё время.
— Странно… — переменился в лице Астахин. — Свидание это, говоришь, он состряпал?
— Он вообще помощь предлагал… Только… — Леонид задумался.
— Что?
— Денег просит. Так тебе и велел передать. Если согласен, дай знать. А они всё сделают сами.
— Ты говори толком, — Астахин впился в лицо сына напряжёнными глазами, ловя каждое его слово. — Кто они? Что обещают? Какую помощь?
— Я так понимаю… Помощь предлагают, чтобы отсюда в колонию угодить, а не под вышак загреметь. А кто такие? Что же тут непонятно? Воры настоящие. Они власть здесь держит. Авторитеты и братва их. Не нам чета. Как свидание это организовали, так и всё остальное устроят в лучшем виде.
— Дурак! И ты их брехне веришь?
— А почему не верить? Я как здесь оказался? Старик Хоттабыч, что ли, помог? Значит, умеют. Значит, знают ходы-выходы.
— Держись от этой компании подальше! Деньги им нужны! Больше ничего. Они быстро таких лохов, как ты, к рукам прибирают. Потом всю жизнь платить будешь. А у меня таких денег нет. Если бы и были, не дал! — одним махом выплеснул Астахин. — Знаю я эту мразь!
— Ты что же жизнь нашу дешевле позорных грошей ценишь? — задохнулся от нахлынувшей ярости Леонид.
Он так радовался предстоящей встрече с отцом, так благодарен был Обмылку и его неизвестным влиятельным друзьям, протянувшим руку помощи, что поведение отца пробудило ненависть. Человек, оказавшийся его отцом, одним разом наплевал ему в душу, растоптал святые чувства к тюремному братству, в которое он начал верить и на своей шкуре почувствовал их реальные услуги, помощь и поддержку. Если бы на месте отца был другой, ему пришлось бы туго.
— Люди ради тебя вон что сварганили! Ты
