Андрей огляделся. По противоположной стороне улицы, вдоль парка, шел трамвай. Яркий, светлый манящий мирок посреди океана мрака и холода. Андрею вдруг страшно захотелось оказаться внутри, в вагоне, среди людей. Когда трамвай проехал, Андрей увидел тех, кого искал. Они были уже в парке, за оградой. Значит, незнакомец с зонтом оказался прав, где-то поблизости в ограде имелась лазейка.
Андрей присмотрелся повнимательнее. Две тени скользили в свете фонаря по той же аллее, на которой Успенский видел женщину. Двигались они странно. И не просто скользили, а крались!
И тут в самом конце аллеи он снова увидел ее. Женщину, ту самую. Через секунду она опять исчезла, а за ней скрылись и двое злодеев, как Андрей назвал их про себя. Они явно преследовали призрачную женщину, причем с недобрыми намерениями. И теперь для Андрея уже не имело значения – похожа она на его жену или нет. Она была в опасности.
Найти дыру в заборе оказалось делом секунды. Он почти сразу увидел, где толстые прутья ограды были слегка раздвинуты. В образовавшуюся щель мог пролезть не слишком толстый человек. Андрей непроизвольно замер и поморщился, представляя, чем это может обернуться для его светлого плаща. Но не успел он приблизиться к лазейке, как из глубины парка до него донесся приглушенный женский крик.
– Помогите!
Или ему это померещилось?
Успенский решительно взялся за ржавый чугунный переплет, чтобы протиснуться между прутьями решетки внутрь парка. Внезапно его руки обожгло. Ощущение было такое, будто прутья ограды находятся под током высокого напряжения. И тут же он почувствовал, как на его затылок обрушилось что-то тяжелое и тупое.
«Как не вовремя», – успел подумать он, проваливаясь во мрак.
То же место. Осень 1938 года
Санаторий имени Воровского за высоким железным забором выглядел диким и запущенным. Настоящий лес, прекрасный, сосновый. На ограде санатория немного криво висел красный плакат с портретами Ленина и Сталина и надписью: «С праздником 21–й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции!»
По соседству забор украшал информационный щит клуба «Машиностроитель». Поверх ободранной афиши комедии «Волга–Волга» немного кривовато был наклеен призыв: «С 1 декабря смотрите новую кинокартину Сергея Эйзенштейна «Александр Невский».
По раскисшей дороге вдоль ограды санатория осторожно передвигался человек. Одет он был скромно, но тщательно, в темном пальто и шляпе. Под небрежно повязанным клетчатым шарфом виднелся крахмальный воротничок сорочки и галстук–бабочка. Портрет мужчины дополнял монокль в правом глазу. Перепрыгивая большую лужу, он выронил монокль. Тот повис на шнурке и закачался. Мужчина выругался, поймал стеклышко и убрал внутрь под пальто, в верхний карман пиджака.
Можно было только удивляться тому, как владелец монокля ухитрялся сохранять в девственной чистоте черные брюки с безукоризненными стрелками и лакированные туфли, защищенные, впрочем, новенькими резинотрестовскими калошами.
Те, кто иногда посещал МХАТ, могли видеть этого человека в роли судьи, похожего на паука, в постановке «Пиквикского клуба». Это был писатель и драматург Михаил Булгаков. Он прошел мимо ворот санатория, потом еще немного дальше, свернул за угол и оказался перед дыркой в заборе. Поморщившись, он принялся втискиваться в щель между толстыми ржавыми железными прутьями. Оказавшись внутри, на территории санатория, он уверенно направился к едва заметным огонькам старинного двухэтажного здания.
Вдруг у себя за спиной, из чащи парковых зарослей, он явственно услышал женский крик.
– Помогите!
Писатель замер. Он оглянулся и попытался разглядеть во тьме источник крика. На миг ему даже показалось, что он увидел женский силуэт. Так он простоял с минуту, вглядываясь и прислушиваясь, но безуспешно. Да и кто бы полез среди ночи в такую собачью погоду гулять по парку?
Все же он сделал несколько шагов в направлении крика. Деревья здесь были очень старыми, росли они вдоль дорожки, по гребню невысокого вала. То ли по причине этой складки почвы, то ли по какой-то другой все стволы имели сильный наклон, а их толстые нижние ветви тянулись горизонтально, параллельно земле, на высоте трех–четырех метров.
«Виселицы какие-то», – неприязненно отметил писатель.
Крик не повторялся, темная аллея из виселиц была словно вымершей. Он выругался, повернулся и продолжил свой путь к старинному, дореволюционной постройки, особняку.
Когда-то в этом здании находилась клиника для алкоголиков и наркоманов. При советской власти санаторий сохранил профиль, но перешел на обслуживание партийной элиты. Здесь номенклатурные работники и члены их семей лечили свои больные нервы. Писатель шел уверенно, он хорошо знал планировку санатория, поскольку за последние годы приезжал сюда не один раз.
Несмотря на поздний час, в здании горели почти все окна. Булгаков вошел в вестибюль, где за большим конторским прилавком сидела хмурая баба в белом халате и косынке. Табличка указывала, что она дежурная медсестра. То есть на данный момент главное лицо, облеченное властью.
Писатель направился к ней.
– Мне нужно к Евгении Соломоновне Ежовой, – сказал он. – Она просила меня срочно приехать.
Дежурная подняла на него заспанные, водянисто–белесые глаза и буквально пронзила писателя леденящим взглядом. Наверно, так смотрела Горгона Медуза, когда обращала все живое в камень.
– Документы?
С ударением на «у», разумеется.
Он протянул ей мхатовское удостоверение.
– Булгаков Михаил Афанасьевич, – по буквам прочитала она и грозно зашевелила кустистыми бровями. – А вы, гражданин, позднее не могли прийти? Ночь на дворе. А по ночам людям спать надоть!
«Людям» она, разумеется, произнесла с ударением на «я». И продолжала.
– У нас тут как-никак лечебное учреждение. Здесь режим! И как это вас на воротах пропустили? Нет, даже и не думайте. У нас очень строго. Приходите завтра, в приемные часы. И калоши сымайте, а то ходют тут.
Писатель попытался объяснить.
– Но поймите, мне очень надо. Она просила срочно. Вопрос жизни.
Но цербер в косынке стояла на своем твердо.
– И проходите, и не мешайте! – орала она. – И не кричите, у нас тут больные. Их нервировать нельзя, они без того, сволочи, все нервные.
Писатель отошел в сторонку. Словно в подтверждение слов дежурной медсестры из-за ближайшей двери с надписью «Водолечебница» послышались громкое пение. Смесь хорала и пролетарского марша. Так петь могли только люди, твердо отказавшиеся от мирских радостей и обретшие счастье и смысл жизни в борьбе. Время от времени сквозь пение прорывались отдельные призывы оторвать собачьи головы и раздавить гнездо ползучих гадов.
Затем дверь водолечебницы приоткрылась и, к удивлению писателя, в вестибюль вышла женщина. На лице ее горели слезы восторга и праведного гнева. Следом за ней появился хмурый мужчина. Булгаков узнал его, вроде бы приходилось встречаться пару раз. Но фамилии так и не вспомнил.
Мужчина неприветливо кивнул писателю, подхватил женщину и увел обратно за дверью. Хор голосов, приветствовавший их возвращение удвоенным приливом громкости и энтузиазма.
Дежурная медсестра перехватила недоуменный взгляд незваного гостя и неохотно пояснила.
– Это бывшие соратники врага народа Карла Радека. Собрались, чтобы осудить его преступную деятельность. Он у нас когда-то давно лечился, так они тут завсегда выездные пленарные заседания проводили. Летом в парке собирались, а когда холодно – в Водолечебнице». Она у нас всегда свободная, воды-то все равно нет, с тех пор как с царизмом покончили. Потом скамейки поставили, теперь там актовый зал. Вот они там, стало быть, решительно возмущаются.
И, оглядевшись по сторонам, вдруг заговорщицки подмигнула писателю.
– Вот к ним, если хотите, я вас могу пропустить. Общество-то у них добровольное. Хотите – идите, не хотите – ступайте на улицу. Только про калоши не забывайте, а то.
Булгаков знал бывшего товарища Радека не только как члена и секретаря Исполкома Коминтерна, сотрудника «Правды» и «Известий», но и как председателя общества «Долой стыд». Члены общества разгуливали голыми в общественных местах и отличались сомнительной свободой в вопросах морали. Похоже, теперь бывшие соратники товарища Радека замаливали прошлые грехи с помощью марксисткой молитвы и коммунистического покаяния.
Речь дежурной была прервана шумом мотора. Близкие елки за окном осветились светом фар. К корпусу подкатило авто. Из него вышел человек.
– Больных по ночам тревожить нельзя, а на автомобилях разъезжать можно? – упрекнул медсестру Булгаков. – Хорош режим!
Дежурная сунулась в окно и махнула рукой.
– Так это ж тоже наш больной, это же Семен Григорьевич. Очень строгий.
Строгого больного Булгаков знал очень хорошо. Исполняющий обязанности начальника Разведуправления Красной армии, член Военного совета наркомата обороны СССР Семен Григорьевич Гендин, как и его друг, комиссар госбезопасности Яков Саулович Агранов, сыграли в жизни писателя роковую роль.
