Ознакомительная версия.
Сначала — главное, подумала я, найдя среди беспорядочно расставленного столового серебра подходящую плошку и наливая в нее патокообразный сироп от кашля.
— Открой ротик, птичка, — произнесла я с улыбкой. Это формула, которую миссис Мюллет использовала, чтобы заставить меня глотать эти противные тоники и масла, которые отец требовал, чтобы давали его дочерям. Уставившись мне в глаза (это мое воображение или ее взгляд чуть-чуть потеплел?), цыганка послушно открыла рот и позволила мне влить полную до краев ложку.
— Глотай, глотай, улетай, — сказала я, произнося заключительные слова стишка и обращая внимание на прелестную маленькую плиту. Ненавижу признаваться в собственном невежестве, но я понятия не имела, как ее зажечь. С тем же успехом можно было попросить меня разогреть паровой котел времен королевы Елизаветы.
— Не здесь, — сказала цыганка, заметив мое замешательство. — Снаружи. Разведи костер.
Спустившись по ступенькам, я остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности.
Кусты бузины, как я уже говорила, росли повсюду. Я потянула за пару веток, пытаясь оторвать их, но это была нелегкая задача.
Слишком полные жизни, подумала я, слишком упругие. Позанимавшись чем-то вроде перетягивания каната, только после энергичного прыгания на парочке нижних веток я сумела разжиться несколькими.
Через пять минут я набрала достаточно хвороста и веток, чтобы развести приличный костер посреди опушки.
Полная надежды, бормоча молитву девочек-скаутов («Гори, черт тебя дери!»), я зажгла одну из спичек, найденных в шкафчике в фургоне. Как только пламя коснулось хвороста, оно зашипело и погасло. То же самое и со второй спичкой.
Поскольку я не славлюсь терпением, я позволила себе слегка выругаться.
Если бы мы были дома в химической лаборатории, подумала я, я бы могла поступить как цивилизованная личность и воспользоваться бунзеновской горелкой, чтобы вскипятить воду для чая, вместо того чтобы ползать на коленях с охапкой дурацких зеленых веток.
Правда, перед тем, как я довольно неожиданно покинула организацию девочек-скаутов, я научилась разжигать походные костры, но поклялась, что никогда больше не окажусь в ситуации, когда надо добыть огонь с помощью спички и шнурка от туфли или двух сухих палок, которые надо тереть друг о друга.
Как упоминалось, у меня были все ингредиенты для пылающего костра — все, кроме одного.
Там, где есть керосиновые лампы, подумала я, поблизости должен быть керосин. Я опустила прикрепленную крючками боковую панель фургона, и там, к моей радости, был галлон с этой штукой. Я открыла крышку банки, плеснула чуть-чуть на ожидающие дрова, и не успели бы вы сказать «Баден-Пауэлл», как чайник весело кипел.
Я была горда собой. Правда.
«Флавия изобретательная, — думала я, — Флавия — разносторонняя умница».
И тому подобное.
Я забралась по крутым ступенькам фургона с чаем в руках, балансируя на носках, словно канатоходец.
Подала чашку цыганке и наблюдала, как она глотает дымящуюся жидкость.
— Ты шустрая, — заметила она.
Я скромно пожала плечами. Нет необходимости говорить ей о керосине.
— Ты нашла сухие щепки в ящике? — спросила она.
— Нет, — сказала я, — я…
Ее глаза расширились от ужаса, и она вытянула руку с чашкой.
— Только не кусты! Ты не трогала кусты бузины?
— Что ж, да, — честно сказала я. — Это было совсем не сложно, я…
Чашка выскользнула из ее рук, и обжигающий чай брызнул во всех направлениях. Она спрыгнула с кровати с поразительной прытью и забилась в угол.
— Хильда Мюир! — Она завела жуткий отчаянный плач, усиливавшийся и ослабевавший, словно воздушная сирена. — Хильда Мюир! — Она указывала на дверь. Я оглянулась, но там никого не было.
— Уходи от меня! Убирайся! Убирайся! — Ее рука дрожала, словно мертвый лист.
Я стояла ошеломленная. Что я сделала?
— О Боже! Хильда Мюир! Мы все мертвы! — застонала она. — Теперь мы все мертвы!
В юго-западном крыле располагается будуар Харриет, тихий заповедник, который сохраняется точно в таком виде, как в тот ужасный день десять лет назад, когда новость о ее трагической гибели достигла Букшоу. Несмотря на итальянское кружево на окнах, внутри комната представляет собой удивительно стерильное помещение, как в Британском музее, когда команда безмолвных, одетых в серое уборщиков приходит в ночи вымести все признаки жизни вроде паутины или пыли.
Хотя мне кажется это маловероятным, мои сестры считают, что это отец хранит святилище Харриет. Однажды, прячась под лестницей, я подслушала, как Фели рассказывает Даффи: «Он делает уборку ночью во искупление своих грехов».
«Кровавые пятна и всякое такое», — драматически прошептала Даффи.
Я слишком сгорала от любопытства, чтобы уснуть, и поэтому долго лежала в постели с открытыми глазами и думала, что же она имела в виду.
В юго-восточном крыле дома верхние окна моей химической лаборатории отражают медленно плывущие облака. Они дрейфуют по темному стеклу, словно жирные овцы на голубом лугу, не давая ни малейшего намека внешнему миру на то, какой дворец наслаждений таится внутри.
Я радостно взглянула на окна, обвив себя руками и думая о сверкающих колбах и ретортах, готовых доставить мне удовольствие. Снисходительный отец моего двоюродного дедушки Тарквина де Люса построил эту лабораторию для своего сына во время правления королевы Виктории. Дядюшку Тара выгнали из Оксфорда в разгар какого-то скандала, не уточнялось, какого именно — по крайней мере в моем присутствии, — и именно здесь, в Букшоу, он начал свою славную, хоть и отшельническую карьеру химика.
После смерти дяди Тара лаборатория осталась наедине со своими секретами, запертая и позабытая людьми, которых больше интересовали налоги и канализация, чем стеклянные сосуды затейливой формы.
Пока не пришла я и, так сказать, не предъявила на нее права.
Я наморщила нос, с удовольствием воспоминая, как это произошло.
Приблизившись к кухонной двери, я возгордилась тем, что сообразила использовать наименее заметный вход. Помня о Даффи и Фели, которые вечно строят козни и заговоры против меня, осторожность не может быть чрезмерной. Но возбуждение от праздника и доставки фургона цыганки в Изгороди заставило меня забыть об обеде. Прямо сейчас даже ломтик вызывающего бурление в животе пирога с кабачками миссис Мюллет, вероятно, пришелся бы кстати, если выпить стакан ледяного молока, чтобы заморозить вкусовые рецепторы. В это время дня миссис Мюллет должна уже уйти домой, и кухня будет предоставлена мне.
Я открыла дверь и вошла внутрь.
— Попалась! — проскрежетал голос мне на ухо, и все вокруг потемнело, когда мне на голову натянули мешок.
Я сопротивлялась, но безуспешно. Мои руки и ладони оказались бесполезны, когда отверстие мешка туго завязали вокруг бедер.
Не успела я закричать, как нападавшие — которых было двое, я была вполне уверена, судя по количеству ладоней, схвативших мои конечности, — перевернули меня вверх тормашками. Теперь я стояла на голове, и кто-то держал меня за щиколотки.
Я задыхалась, мои легкие наполнились острым земляным запахом картошки, хранившейся в мешке. Кровь прилила к голове.
Проклятье! Мне следовало раньше сообразить, что надо пинаться. Теперь уже слишком поздно.
— Шуми сколько хочешь, — прошипел второй голос. — Никто тебя не спасет.
С отчаянием я поняла, что это правда. Отец уехал на день в Лондон на филателистический аукцион, и Доггер отправился с ним, чтобы купить секаторы и крем для обуви.
Мысль о грабителях в Букшоу была неправдоподобна.
Оставались Даффи и Фели.
Странное ощущение, но я пожалела, что это не грабители.
Я припомнила, что в целом доме только одна дверная ручка, которая скрипит: на двери, ведущей на лестницу в подвал.
Она скрипнула.
Через миг, словно подстреленного оленя, меня взгромоздили на плечи моих пленителей и грубо поволокли вперед головой в подвал.
Внизу меня грубо повалили на плитки, и я ударилась локтем, мой крик боли отразился эхом от сводчатых потолков, и следом послышалось чье-то тяжелое дыхание.
Чьи-то туфли шаркнули по камню недалеко от того места, где я лежала.
— Молю о молчании! — прокаркал замогильный голос, прозвучавший искусственно, будто исходил от жестяного робота.
Я издала еще один вопль и, боюсь, могла даже не сдержать всхлип.
— Молю о молчании!
То ли от неожиданного шока, то ли от липкого холода подвала, я не уверена, но я начала дрожать. Примут ли они это за проявление слабости? Говорят, что некоторые маленькие животные инстинктивно притворяются мертвыми в случае опасности, и я осознала, что я такая же.
Я делала неглубокие вдохи и старалась не шевелить ни единой мышцей.
Ознакомительная версия.
