Она вдруг осеклась и вздернула взглядом мою ошалелость: сухие глаза уже били током.
– А если… Если Лешку добьют? Те… Кто устроил таран, – тихий механический голос сошел на нет. Заряд кончился. Верка застыла.
Я шагнул к ней.
Она мертво развернулась и зашагала прочь. Сумка, раскручиваясь, била ее по ногам.
– Я завтра зайду, – крикнул я вслед. – Скажи Алексею! Зайду…
Она не обернулась, не замедлила шаг. Лишь вздрогнули опущенные плечи. Если б не знал, что это Верка, – со спины ни за что б не узнал… Вместо родной летящей походки – шарнирная поступь тряпичной куклы. Вместо роскошной золотой гривы – торчащий пук вороньего хвоста.
Я опустился на скамью и долго смотрел ей вслед: Верка-Верка, Верочка, В-е-ра-а…* * *
Характер у Верки, конечно, не сахар. Скверный – война полутонам и бой сомнениям. Либо – правда, либо – ложь. Или черное, или белое. Все или ничего…
Вот и получила по полной: черную пустоту и белую ложь. И все – на девятом месяце: мы ждали Алю.
А началось с моей оговорки. Прицепилась. Ну, ошибся! Ну, зашел сдуру налево: узнала, уличила, ополчилась. Все молча, под град слез, под метание молний, под тревожный звон посуды.
Буря ожидалась, как я понял, после родов. Угадал. Но все равно опешил. А моя челюсть где-то с минуту нуждалась в подпорке – я ничего не замечал, оглушенный…
Спустя неделю после торжественной встречи из роддома, Верка швырнула мне розовый бланк с голубыми разводами: метрика. На дочу. С диким, нелепым, изощренным именем – Правда . Назло мне… На мой рык она закатила истерику: прорвало, что называется. Пришлось даже «скорую» вызвать. Врач обозвал это послеродовой горячкой. И прописал нежность. Я – внял. И стал кликать дочурку по-своему: Адей.
Но приступ заколотил ее вновь. Аде исполнился годик.
Ник, разбитной пацан с отдела рекламы, разродился в честь крохи дурацким тостом:
– За Веру, за Правду! – поочередно ткнул он бокалом в их сторону и пропел, – и за царя-батюшку! Последний «тык» предназначался мне.
Верка словно взбесилась: балаган, дескать, устроили. Что было там у нее в бокале – в лицо Нику плеснула. И, схватив Адю, выбежала. Хлопнула дверь. Веселье скукожилось. Кто-то брякнул: сердючка! Прилипло. Без прямых аналогий с артистом Данилко. Просто Верка-сердючка. Хотя – бешеная – на тот момент звучало б точней…
Наша Адя не прожила и двух лет. Это был конец. Всему.
Мы с Веркой разбежались. Стремительно. Почти без слов. Будто кто-то там, наверху, громыхнул стартовым пистолетом.
Я вскоре взял отпуск и выпал из жизни на две недели. Из запоя, смрадного и тягучего меня вытащил Арсений. Этот вечный жених из «Кавминводских вестей».
Бравурный марш вернул меня в день сегодняшний. На дисплее мобильника обозначилось: «Арсений». Я обомлел. Телепатия?!. И тут же нажал кнопку:
– Сеня? – зачем-то переспросил я…
Через минуту мы попрощались. До завтра. Обговорили время встречи – у Алексея.
О том, что Леха уже дома, Сеня, разумеется, узнал от меня и жутко обрадовался. Как обычно распределили, кто из нас что притащит. Сенька грозился скупить полрынка, благо живет рядом. Я пообещал захватить каких-то конфет, торт и юбилейную бутылку «Прасковейского».
На том и порешили.
Но еще долго от нежданного телепатического взбрыка тянуло чем-то странным. То ли знак мне какой подавала судьба, то ли примету подкидывала. Не знаю. Но в учащенный пульс вдруг срезонировало предчувствие. Отчего-то недоброе и смурное.
Маруся
Семигорск, март 2008 г.
– Эй!
Она вздрогнула. Обернулась. Медленно – всем телом. Вышла, короче, из образа шустрой десятилетней пацанки. Осознала это лишь миг спустя: на нее смотрел мальчуган лет семи. Шумно выдохнула. Расслабилась.
– Ты варежку уронила! – радостно крикнул малец и указал на алое пятнышко у пригазонного сугроба.
Уже легко, почти пружиня, она вернулась и, подобрав варежку, потопала дальше. На мальчишку даже не взглянула. Станиславский бы крикнул: «Не верю!» и заставил бы «переиграть»: бросить реплику; улыбнуться; на худой конец язык показать пацаненку. Впрочем, маленькая поблажка сейчас допустима. Тем более после вчерашнего. И до «сцены» – детской площадки у той семиэтажки телепать почти полквартала. Войдет еще в роль, успеет. А пока…
Она собиралась с силами, чтобы вынырнуть из холодного тошнотворного ужаса, в который погрузил ее вдруг этот нечаянный ребячий окрик.
Тот окрик – вчерашний – был тоже задирист и весел. Заразительно смешливая компания мальцов – лет по 13–14 – шутя преградила ей путь к проходному подъезду. От улыбчивых щенячьих рожиц легко прикуривался задор.
– Эй! Кукла! – пристебнулся тощий и, зачерпнув снег, стал азартно лепить снежок. – Зажжем поярче?..
Лучшего комплимента Маруся не слышала за всю несостоявшуюся жизнь. Остановилась. Невольно. Толстый шарф скрывал костлявый подбородок, детская вязаная шапочка со специальным отверстием для кокетливо вздернутой рыжей косицы – закрывала лоб. Она знала, что издали тянет на десятилетнюю – так, что фору даст любой травести. Ну, шагов с пяти-шести – точно. Ближе – бросается в глаза грим. Но зимой, когда наружу торчит лишь кончик носа, не страшно.
– Эй, – осмелел самый мелкий и звонкий. – Ты с какого двора?
Пока она переводила взгляд, снежком оцарапало ухо. Тощий!
Она очнулась. А тощий уже сминал снег в очередную ледяную бульбу:
– Так зажжем?! – подмигнул он, жонглируя снежным комочком. – Здесь рядом.
Еще один снежок залепил глаза. Вместе со снегом «отряхнулась» и «соболиная бровь», а кончик идеального «алебастрового» носика повис на клеевой нитке.
Пацанва отпрянула.
Тощий ойкнул. Сперва испуганно. А затем…
Кто-то дернул ее за косицу. Рыжая коса полетела в сугроб. Под жутко-восторженный рев и улюлюканье она дернулась к нужному подъезду. Проходному.
Настоящий ребенок бросился бы к той пожилой паре, неодобрительно косившей в их сторону. Настоящий профессионал отреагировал бы спецприемом. В ее арсенале их было несколько. Но брезгливо раззявленный рот мальца, сорвавшего с нее шапку – заморозил. А ошалелый выдох: «тетка!.. лилипутка!» – на миг сковал.
И – ни йоты страха во взгляде – лишь отвращение: от ее вялых слоновьих ушей, пегого от седины пучка на затылке, иссохшей в пергамент кожи – лоб-то загримировать поленилась…
Подсечка распластала ее за метр до ступеней подъезда. Зато рядом, за каменным бордюром, оказались другие ступени. В подвал.
От воспоминаний в темных глазах Маруси вспыхнули красные угольки.
В подвале зажигали не по-детски изощренно. Так, что она, она! она!!! мечтала перегрызть себе вены. Если б дотянулась – ее руки были стянуты за спиной. В нее брезгливо тыкали палками – как иные хозяйки на рынке в тушку сомнительной свежести птицы. Любопытство тушилось отвращением. Один даже вырвал. Другие непрерывно ржали. Лишь тощий таращился сосредоточенно как на редкий экспонат кунсткамеры.
Когда умерла надежда, вдруг в просвете проявилась Верка. Так спасительница представилась. Гораздо позже, конечно. Когда разогнала озверевших «юных натуралистов», закутала ее в пальто и, подобрав с земляного пола рюкзачок и сорванную одежду, все сложила в пакет. Затем вызвала такси и сама же заплатила водиле. В-е-е-р-ка…* * *
Двора, как такового, не было. Тощую одноподъездную элитку намертво втиснули меж трухлявым панельным клоповником и осанистой сталинкой со сквозной аркой. Напротив скороспелого плода точечной застройки пестрела и щебетала малышней миниатюрная детская площадка. На единственной скамье таращились нахохлившиеся от легкого морозца наседки – мамки, бонны и няньки. Задача стояла стандартная: демонстрацией прикрыть манипуляцию. Игра на публику, в образе 10-летней девчушки, выпала Марусе. А в «закулисье» меж тем на третьем этаже элитки шуровал, устраняя свой единственный «прокол», сам Волк. Домофон был выведен из строя загодя, а домочадцы выкурены из квартиры «объекта» заблаговременно. – Как?.. Кто?.. – в детали Маруся не вникала – не ее забота.
Сегодня мороз ей подыгрывал. Можно было обойтись без грима. Но, фигушки, – теперь ученая – постаралась и с гримом. Вместо утерянной рыжей косицы нахлобучила паричок с русой челкой; долго колдовала над носом – он получился, что надо – прямой и гладкий как у Буратино. Вместо серой, примелькавшейся, куртки надела красную, такие же и рукавички, а вот шарф и шапку с бубенчиками – выбрала белые – может, потянет лет на 7–8? Разведка убедила – общаться-то придется с дошколятами. Плюс рюкзачок с реквизитом и приманкой. Роль последней играла безрукая Барби. Руки оторвала и даже нос ей отбила специально, чтобы дарить было не жалко.
Ей-то – не жалко, – усмехнулась Маруся, оправляя на Барби роскошное платье принцессы. – Но ее «образу» – малолетней пацанке – одаривать малышню двухсотдолларовой куклой – не с руки. Да и взрослые – няньки-мамки – окликнуть могут, вдруг кто решит вернуть недотепе дорогую игрушку, мало ли?.. Но и безрукая – в пене розовых кружев, в лаковых шпильках и в блескучей бижутерии – Барби потрясала воображение. Даже – взрослых. И – привлекала внимание. Что, впрочем, и требовалось.
