Буало-Нарсежак - С сердцем не в ладу

— Может, удалось бы его спасти, найди они его чуть раньше.

— Нет, — сказала Ева. — Он умер сразу. Машина превратилась в груду металлолома.

Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Поскольку Мелио знал все о жизни Фожера, то и ни к чему притворяться.

— И все-таки странное происшествие, — продолжал Мелио.

— Вовсе не странное! — оборвал его Лепра. — По заключению полиции, в тот вечер был густой туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Уверяю вас, ездить там крайне опасно. Это не первый несчастный случай на том месте.

Мелио присел на угол стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он не смотрел. Не исключено, что само присутствие здесь пианиста казалось ему неуместным.

— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Ева. — Сначала мне надо отдохнуть. Смерть моего мужа влечет за собой много проблем.

— Если я могу быть вам полезен… — начал Мелио.

В его словах не прозвучало и толики тепла. Он был слишком большим другом Фожера, чтобы быть другом Евы.

— Да, конечно, — с достоинством сказала Ева отрешенным голосом. — Может, вы и смогли бы мне помочь. К моему величайшему удивлению, муж не оставил завещания. Он вам не давал никакого документа?..

Мелио прервал ее жестом.

— Нет, ничего, абсолютно ничего… Но, однако…

Лепра делал вид, что его крайне занимает последняя модель электрофона Мелио, которая стояла открытой на низком столике. Затем он медленно пошел вдоль книжного шкафа, остановился перед большим концертным роялем на небольшом возвышении. Отблески света играли на его лакированной поверхности. Он уже не слышал Мелио, который, склонившись к Еве, что-то тихо ей говорил. Ему хотелось уйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Он увидится с Евой позже, когда у нее найдется время подумать о своей любви. Последние пять дней она как чужая. «Я что же, дни считаю?» — этот вопрос Лепра задавал себе постоянно. Нет, его любовница не думала о нем. Ей хватало хладнокровия, чтобы говорить о делах, принимать людей, болтать по телефону, писать, писать! Кому она писала часами? Друзьям, рассеянным по разным странам. Иногда она просто ставила его перед фактом: «Сегодня я обедаю с Мюриэль, она проездом в Париже. До вечера, дорогой». Но вечером она перезванивала ему: «Увидимся чуть позже. Сейчас не могу. Я все тебе объясню».

Он ужинал один в первом попавшемся ресторане и не мог избавиться от какого-то смутного огорчения, от саднящей боли в груди. Она любила его — в этом он был уверен, — как, быть может, никогда никого не любила. Но стоило ей отдалиться от него, он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем остальным. Она им себя предлагала. Она так смотрела на мужчин, что те невольно начинали за ней ухаживать… без всякой задней мысли! Она делала это специально, чтобы возникло некое напряжение — ее излюбленная атмосфера. А также, чтобы можно было перейти на дружеский, фамильярный тон и тут же рассказать незнакомым людям о самом сокровенном и обращаться с ними как с близкими приятелями. Мужская дружба была нужна ей как воздух. С первого взгляда она проникала в самую душу, догадывалась об огорчениях, провалах, еще не зажившей ране. Она улавливала аромат этих чужих жизней, которые соприкасались с ее собственной, и жадно вдыхала его, пьянея. Ее всегда тянуло испытать на себе все невзгоды, о которых ей рассказывали, справиться с ними, услышать в них какой-то человеческий патетический резонанс, подобный музыкальному аккорду. Лепра, уставившись на огромное черное крыло рояля, видел перед собой только вереницу Ев, населявших его память. Какая из них была подлинной? Та, которая порой рыдала у него на груди и которую приходилось утешать, как девочку? Или та, что говорила ему: «Я встретила Ларри. Он не изменился» — и тут же замыкалась в себе и сидела молча, погрузившись в свои далекие мысли? Та, что восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!» — или та, что шептала: «Мы всегда одиноки!»? Неуловимая Ева! В данный момент она исполняла роль вдовы в комедии соболезнований. Бывшая статистка тщательно соблюдала приличия. Чтобы забыть прошлое, может быть, но какое прошлое?

Ева встала, и Мелио пошел за ней к дверям. Лепра присоединился к ним и холодно кивнул на прощание.

— Лицемер, — сказала Ева на лестнице. — Странно, что Мориса всегда окружали подобные люди. Возьми Брунштейна, его импресарио! Этот пройдоха, вечно он сидел у него на шее…

— Мы тоже, — тихо сказал Лепра, — составляли его окружение.

— На тебя опять нашла хандра, Жанно.

Она остановилась перед гигантским магазином Мелио. В витрине в обрамлении пластинок стоял портрет Фожера, вокруг его властного лица порхали бесчисленные названия песен.

— Пошли, — сказал Лепра.

Она последовала за ним, но обернулась. Фожер по-прежнему смотрел на них из витрины, и Лепра пришлось снова повторить про себя все ту же фразу, которая, впрочем, уже не успокаивала: «Это была законная самозащита». Иногда он верил в нее, иногда жестко говорил себе: «Ладно, я его убил. Теперь надо об этом забыть». Он был уверен, что забудет. Он слишком поглощен Евой. А может, Ева была поглощена Фожером? Надо было найти удобный момент и поговорить с ней так же откровенно, как раньше. После Ла-Боля они почти не виделись, и Ева принадлежала скорее мертвому Фожеру, чем живому Лепра.

— Мелио думал, что я откажусь от своих контрактов. Не пойму, что он тут химичит. По-моему, хочет протолкнуть малютку Брунштейн.

Лепра не ответил. Он шел рядом с Евой. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, толкнуть в какую-нибудь подворотню и нацеловаться с ней наконец всласть. Ему было наплевать на Мелио, и на Флоранс, и на карьеру Евы, да и на свою тоже. Он просто мальчик, который слишком много работал, страдал, нуждался и теперь хочет жить, просто жить! Препятствие исчезло. Нельзя терять ни минуты. Он остановил такси и назвал адрес Евы.

— Спасибо, — сказала она, — очень мило с твоей стороны, а то я уже изнемогаю от всех этих визитов.

Лепра придвинулся к ней и взял ее за руку.

— Не надо, — сказала она, — будь паинькой.

— Мне кажется, ты на меня сердишься.

— Я? Котик мой, с чего бы мне на тебя сердиться? Просто надо пережить этот период, вот и все. И потом, ведь я и вправду не была Морису хорошей женой. Он был… невыносим, но по-своему любил меня.

Лепра прекрасно знал эту сторону характера Евы, то, что он называл «оборотной стороной луны». Женщину, живущую такой бурной жизнью, всегда потакавшую своим желаниям, женщину, которая так гордилась своей независимостью, могли уничтожить только угрызения совести. И не просто какие-нибудь банальные переживания. Она винила себя в том, что не была до конца самой собой, не смогла удивить человека, который ее любил.

— Я знаю, о чем ты сожалеешь, — сказал Лепра. — Теперь, когда он мертв, ты хотела бы стать его служанкой, да?

— Нет, не служанкой — подругой. Почему между мужчиной и женщиной невозможна дружба? Я не могу это правильно выразить, но очень хорошо ощущаю.

— Мы с тобой друзья.

— Ты еще слишком молод, Жанно.

— Прошу тебя, — проворчал Лепра. — Говоришь обо мне, как о собачонке. Сюсюкаешь с ней, а потом…

Ее рука в тонкой черной перчатке легла ему на губы.

— Смотрите, пожалуйста, он злится!

Лепра резко отстранился.

— Все, хватит. Ты хотя бы иногда пытаешься встать на мое место? Ты догадываешься, что мне пришлось перенести? И в такой момент, когда я так нуждаюсь в тебе, ты…

Он заикался, с яростью сознавая, что его лицо искажается от волнения. Ева терпеть не могла эти взрывы, проявления слабости. Она любила людей бесстрастных, тех, кто улыбается под дулом ружья. Когда он хотел позлить ее, он говорил: «Ты героиня, только тебе не в чем себя проявить». Но еще он знал, что она обожает залечивать раны, которые сама же нанесла. Поэтому ему достало хладнокровия, чтобы прижаться к ней.

— Ева, милая, прости… Ты права. Но я так нуждаюсь в тебе. Я все время думаю о том, что произошло. Мне кажется, ты стала какая-то другая.

— Замолчи, нас могут увидеть.

— Ответь мне, что изменилось?

Запрокинув голову, она рассмеялась и тут же стала прежней кокеткой, такой желанной в своем трауре, и Лепра понял, что она снова принадлежит ему. Он уловил в ее глазах влажный отблеск любви. Сжав ей запястье, он большим пальцем провел по ладони под перчаткой.

— Ева…

Иногда, неожиданно для самого себя, он начинал говорить чужим хриплым голосом, но Ева знала этот голос и впитывала его всей кожей, как жгучие солнечные лучи.

— Ева… я люблю тебя еще сильнее. Теперь я могу в этом признаться. Нас уже ничто не разделяет. Мы же не хотели того, что случилось. Мы ни в чем не виноваты. Понимаешь?

— Ну конечно, Жанно.

Он нагнулся к ней и, прильнув губами к любимой ложбинке за ухом, куда она всегда слегка брызгала духами, прежде чем раздеться, горячо прошептал: