Да нет же!
Стоя перед зеркалом в туалете своей квартиры на шестом этаже, в мансарде, где все было разбросано — одежда, цветы в горшках, посуда, — Рене Кабур принял две таблетки лекарства против гриппа и стал уговаривать себя, что завтра ничего не случится.
Во-первых, он мог невольно ошибиться относительно часа, когда лег спать. Главное теперь — раньше других самому рассказать об инциденте как о чем-то незначительном.
Он представил себе, какими жестами будет сопровождать свой рассказ, небрежный вид при этом. Об инциденте он скажет как бы ненароком, с улыбкой покачивая головой: «Ох, уж эти женщины…»
Нет, скажет: «Ой, уж эти бабы». И поведает, как они стояли одни в проходе, и она себя вела так, что он… Известно ведь, как это бывает. Такое чувствуешь кожей. Что с того, ну, пощупал ее немного. Сами понимаете, как. Конечно, жаль, что прикончили такую красотку… Словом, она взъерепенилась, и я отправился спать.
И быстро сменит тему. Все поймут его шутку и оценят ее по-мужски.
Глядя на свое отражение в зеркале с тем же вниманием, с каким незадолго до этого рассматривал неприличный рисунок, он внезапно почувствовал себя необычайно одиноким. И понял, что не сможет сыграть эту роль, сказать нужные слова. А если и скажет, это будет выглядеть еще глупее, потому что произнесет их так жалко, что всем за него станет неловко). Он смутится, покраснеет, может быть, даже заплачет. Тогда ему помогут надеть пальто, вытолкают на улицу, не зная, как успокоить, а после ухода вздохнут с облегчением. Жалкий тип.
Рене Кабур снова надел пальто и застегнулся. Он не останется дома, а пойдет куда-нибудь поужинать. Увидев на неубранной с прошлой субботы постели свой чемодан, решил было надеть майку, взять другую пару перчаток. Но раздумал и вышел, погасив лишь верхний свет. Тот, что горел в туалете, остался светить в пустое зеркало.
У дверей ресторанчика «У Шарля» Кабур замешкался. Было почти девять часов. Через витрину ему был виден хозяин за кассой. В помещении находился только один клиент, молодой блондин с раскрытым ртом в который отправлял кусок бифштекса. Блондин поднял голову и посмотрел на него. Рене Кабур пошел дальше, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы.
Продолжая идти, он опять вспомнил женщину, длинноногую, в нейлоновых чулках, в изящном костюме, ее фотографию в «Франс-суар». И пожалел, что забыл газету на диванчике в пивной. Ему захотелось перечитать заметку, еще раз взглянуть на фотографию.
Какого черта он позвонил в полицию? В этом мрачном городе, который так и не стал ему родным, много десятков Кабуров. Его бы никогда не нашли.
Грацциано напомнил ему о боксере, боксер — о «Центральном», «Центральный» — о субботнем вечере. Был как раз субботний вечер.
И Кабур подумал, что за последние годы «Центральный» стал единственной отдушиной в его жизни.
Кабур решил было поехать туда на метро, но затем мысленно послал эту идею к черту. Было уже начало месяца, а к Рождеству его ожидала прибавка. Он почти бегом спустился к Восточному вокзалу и стал ловить такси.
У самого вокзала он уже бежал по-настоящему. Кто-то, видимо, опаздывавший к поезду, бежал за ним следом. Кабур задел проходившую мимо пару, извинился, открыл дверцу такси и крикнул шоферу:
— В «Центральный», на бокс!
Он задыхался. Было девять часов вечера. Матч, вероятно, начался. Первый бой, пожалуй, уже пропустил. Он пристрастился к боксу на субботних встречах любителей, по три раунда. В пятьдесят седьмом году… Февральским вечером. Боксировали двое в весе петуха — по 53 кило каждый, оба небольшого роста, с лицами зверюшек.
Тогда Кабур пошел в «Центральный», чтобы доставить удовольствие бывшему однокашнику, который приезжал на неделю в Париж и снова уезжал в департамент Жиронды, где Кабур и сам когда-то родился. В тот вечер они наблюдали, как два маленьких боксера мрачно колошматят друг друга. М не только это. Когда один из них, поднявшийся на ринг с простым полотенцем на плече, упал под ударами противника на канаты, потеряв равновесие и прижав руку к телу, а рефери еле оттащил другого в сторону, раздалась крики, захлопали сиденья, толпа поднялась, подобно волне. Тогда-то с ним это и случилось. В ту самую минуту.
Рене Кабур тоже вскочил, он орал вместе со всеми, пытаясь разглядеть конвульсии упавшего боксера, услышать пыхтение победителя. И только потом, почувствовав от хлопков боль в руках и придя в себя, снова стал человеком из толпы.
В следующий раз он пошел в «Центральный» уже один, а потом еще и еще. Познакомился с завсегдатаями, в перерыве в соседнем бистро нередко обменивался с ними прогнозами, испытывая радость от пребывания тут, думал о том, что после пустой недели вновь наступит субботний вечер.
Выйдя из такси у «Центрального», Кабур решил, что приехал последним. Но нет. Позади остановилось еще одно такси, и из него вышла брюнетка, напомнившая ему женщину из купе.
Он уступил ей очередь у кассы. Она была молода, но уже потрепана жизнью. Одета в короткое черное пальто. Сумочку держала, прижав к груди, словно боясь потерять. Он увидел ее красные, словно от стирки, руки. Похоже, жена боксера, который выступает сегодня. После матча будет ждать его в раздевалке, мечтая о большом гонораре, хорошей квартире, звании чемпиона, внезапной удаче.
Кабур просмотрел три любительских боя, не испытывая ни малейшего удовольствия. Он думал о своих вечерах в Марселе, о небольшом отеле на авеню Репюблик. Комната была дешевенькая, потому что приходилось считать деньги, но постель пахла лавандой. И еще вспомнилась пара, занимавшая соседний номер, их препирательства и то, что за ними следовало. Однажды он только вернулся домой, набитый бумагами портфель еще был в его руках, да так и остался сидеть на постели в пальто, затаив дыхание и прислушиваясь к долгим жалобным стонам женщины совсем рядом за стеной. Можно было даже различить отдельные слова, за которыми следовали короткие, острые, звериные вскрики.
Он долго сидел так, может, два, а может, и три часа, слыша, как они смеются, догадываясь, что они лежат обнаженные на смятых простынях. И узнал о ней такое, что предназначалось только для ее любовника. Что она не сняла жемчужное ожерелье, купленное в Париже. Что у нее густые длинные волосы. Они смеялись. Они ласкались. Затем снова наступила тишина, раздавался ее смешок и возобновлялись стоны, шепот. Остальное рисовало его воспаленное воображение.
Кабур так и не увидел эту женщину. Он вышел из отеля и отправился бродить по пустынным улицам. А когда вернулся, их больше не было слышно. Они ушли…
Вокруг него болельщики медленно поднимались со своих мест. Объявили перерыв. Он не смел взглянуть на соседей. Спустился в туалет, смочил разгоряченное лицо холодной водой и подумал, что напрасно вышел из дома. Его явно лихорадило. Видимо, он заболевает.
Завтра он пойдет к инспектору в кабинет № 303 на третьем этаже и просто расскажет, что случилось. Расскажет, что одинок, некрасив, что всегда был таким, что в Марселе одна женщина назвала его ублюдком. Просто так. Потому что обожала делать вещи, которые, как ему казалось, бог знает отчего следует делать только из чувства долга или ради денег. Затем он долго ходил по марсельским улицам и даже плакал, захлебываясь от слез, сидя где-то на скамейке ночью. Он признается, что никогда не понимал смысла того, что так нравилось делать другим, чему они научились где-то, почем ему знать, где. Скажет, как сел в поезд, как все ему казалось внове и «особенным», а некая брюнетка продемонстрировала свои колени, снимая с полки чемодан, где лежало лекарство — флакончик аспирина, которым она, кстати, потом так и не воспользовалась. А он, идиот, вообразил, что аспирин был предлогом, поводом начать разговор. Что она была красива, красивее любой женщины, которую он когда-либо раньше видел. И стояла так близко, что был ощутим запах ее духов и виден замочек от модных бус. Что эти бусы напомнили ему нечто другое, чего он никогда не видел. И что в тот момент, когда она, смеясь, высунулась в окно поезда, говоря что-то, он и повел себя как человек, не знающий правил игры, как настоящий ублюдок.
Рене Кабур не слышал, как сзади него открылась дверь туалета. И в тот самый момент, когда он, стоя в расстегнутом пальто, склонился над потрескавшимся грязным умывальником, поливая из крана лицо и волосы холодной водой, на его голову, чуть пониже затылка обрушился страшной силы удар. Выстрела он не услышал, не заметил и пламени, даже не увидел кого-либо в пустом туалете. Прошло уже четверть часа, как кончился перерыв.
Сначала Кабура качнуло к зеркалу, висевшему над умывальником, и он не понял, отчего лицо его вдруг приблизилось к нему. Еще не испытывая боли, он продолжал думать, что расскажет завтра. Затем пошатнулся, и галстук попал под струю воды. Да, он все скажет им. Как она наклонилась, после чего он и сделал это. Нет, не облапил, ничего такого, что, вероятно, следовало бы проделать. И пока голова его медленно погружалась в раковину, а сам он уже почти опустился на колени, его охватило чувство восхитительной надежды. Да, он положил ей руку на плечо, на ее плечо. Ему показалось, что это единственная во всем мире женщина, способная его понять. Однако та резко развернулась, как боксер, увидевший открывшегося противника, быть может, чтобы посмеяться над ним. Но по лицу его поняла, что все куда серьезнее, и прочла в его глазах, вероятно, нечто такое, отчего взвилась и закричала.
