- Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.
Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:
- Постой. Нам еще надо поговорить.
Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил - на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.
- ...Возвращаясь к этому делу в Афинах... Только четверо знали, - голос профессора из соседней комнаты. - Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?
- Нет, конечно. Вы же запретили...
- Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять...
- Не знаю.
- И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит - это может означать, что он лучше стреляет.
- Возможно, и так.
- Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно - ты не из болтливых.
- Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.
- А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли...
- Вы полагаете, это как-то связано?
- Полагаю, такая угроза есть.
- Я никому ни слова не сказал. Клянусь.
- А как насчет Эссата?
- Я должен сказать: есть в нем что-то такое... не совсем...
- Что именно?
- Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком...
- Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.
- Любопытен чересчур...
- Бывает, и ты задаешь вопросы.
Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки - будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.
- Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция...
- Считаешь, он мог проговориться?
- Как бы не хуже. Меня бы это не удивило...
Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху - руки слишком дрожат.
- Поручение, которое вы ему дали...
- Я знаю, что делаю...
- Ну, конечно...
- И твое задание во Франции - оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним - его зовут Таверне. Имена не записывай!
- Да, шеф.
- Одно скажу: твое задание - часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция - единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.
- Хорошо.
- Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.
Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.
Девушка родилась в Армении - там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.
В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки - бунтовщиками-националистами, русские - буржуазными националистами, а израильтяне - арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала - имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte*.
______________
* Подпольная кличка (фр.).
И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма - и зачастую находят в дулах автоматов.
Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь - ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль - и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.
Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых - от международного террора к политическим акциям. "Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, объяснил ей профессор, - сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения - спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, - ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, - Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, - их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН". Ханиф говорил все это ей - и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.
"Но что же тогда? - однажды отважилась она спросить. - Если политические акции не служат делу и если силой оружия нельзя вернуть Палестине ее земли, то что же тогда? И что представляет собой их группа "Шатила" - может, это просто такая загадка?" "Нет, это не так, - ответил профессор. - Вот придет время, когда она, Расмия, покажет, на что способна и он сможет доверять ей полностью, - тогда он объяснит, каким образом "Шатила" победит там, где потерпели поражение Организация освобождения Палестины и группа "Черный сентябрь". Расмия должна ему верить, сказал он. Вооруженные нападения должны продолжаться: если молодым сподвижникам не позволять время от времени стрелять, они покинут группу. Но настоящая цель "Шатилы" совсем другая.
Сейчас она сидела за старым письменным столом и печатала на машинке комната, когда-то бывшая спальней, переоборудована в кабинет: серые металлические шкафы с выдвижными ящиками для картотек, на полу - стопки книг и брошюр, в углу на маленьком столике старая копировальная машина. У стены, украшенной плакатами, изображающими славных арабских парней, а также гадких израильтян в объятиях дяди Сэма и Джона Буля, красовался темно-зеленого цвета металлический сейф. Возле другой стены, напротив двери, стоял нераспакованный деревянный ящик с чехословацким ярлыком.
- Мы едем вместе - ты и я, - сообщил Эссат.
- Знаю. Как раз готовлю деньги и паспорта.
- Хозяин, значит, тебе уже сказал?
- Профессор сообщил мне вчера вечером, что на следующей неделе мы с тобой едем в Рим.
