Лужайки парков, где стоял запах гниющих от избытка влаги растений, оживали, когда в редкие погожие дни здесь появлялся приятной наружпости министр в инвалидном кресле, которое выкатывали две преданные, но явно любящие порисоваться горничные. Высокопоставленный больной страдал весьма сложным заболеванием, вследствие чего требовалось, чтобы тело его в кресле всегда пребывало в определенном положении, иначе он подвергался опасности в случае неожиданного толчка умереть от удара застоявшейся мочи, выделять которую его организму стоило большого труда (зачастую он не мочился целыми днями). Закутанный по пояс шалями и дорожными пледами, с блуждающим, бессмысленным взором, под молчаливым наблюдением горничных он до заката сидел в своем инвалидном кресле, не меняя позы. А в полнолуние другой призрак – старый полиглот ночь напролет наблюдал за театром дремлющих деревьев, время от времени шелестящих в темноте своей листвой, и постоянно задавался одними и теми же вопросами: «Куда движется все это? К каким неведомым берегам направляет свои паруса…?» В ответ на это какие-то юные циники спортивного вида издавали протяжные горловые звуки, делая вид, будто портят воздух. А потом дождь; дождь, идущий сегодня, как он шел вчера, как будет идти и завтра; дождь не очень сильный, но регулярный; дождь бесконечный; все деревья становились похожими на плакучие ивы.
Посреди поникшей скотины стояли оборванные, промокшие до нитки пастухи, опираясь на свои длинные ивовые палки. Гебдомерос почувствовал, как сырость проникает и в его тело; он замерзал в своей постели, поскольку простыни никогда не просушивались; в шкафу, где он держал свои вещи, словно в лесу, вырастали мох и грибы; по небольшому саду гостиницы, где он жил, вялыми, тяжелыми прыжками передвигались невероятно унылые жабы.
Когда Гебдомерос, почувствовав необходимость бежать, покинуть эти места, решил расплатиться по счету и попрощаться с хозяином, тот принялся убеждать его, что дождь не будет длиться вечно, что год тому назад в это же время стояла прекрасная погода; в конце концов, о том, что погода улучшится, говорили и показания барометра; старожилы же уверяют, что и характер щебетания птиц предвещает изменение направления ветра; ветер должен подуть с севера и расчистить небо. «Видите, синьор Гебдомерос, – продолжал хозяин, фамильярно покручивая пуговицы пальто своего клиента и стряхивая пыль с его плеч, – видите, когда погода ясная, отсюда открывается великолепный вид; в первую очередь виден город с собором и башнями старого муниципалитета, река, делящая город пополам, и мосты, среди которых есть поистине высокохудожественные творения. Затем открывается вид на холмы с раскинувшимися на них виллами с цветущими террасами. С помощью моей морской подзорной трубы можно даже разглядеть людей, что сидят у окон, опершись локтями на подоконник. А вдали, на востоке, виднеются те знаменитые вершины, что вечно покрыты снегом и прозваны «семь зубов дракона»; не один отважный альпинист нашел свою смерть на их склонах. Бросив взгляд на север, можно увидеть море, порт и скопление постоянно действующих фабрик и заводов, составляющих своей продукцией славу нашего региона». Гебдомерос благосклонно выслушивал это, хоть ему и хотелось сказать о своей ненависти к панорамам и о своей любви к закрытым помещениям, где можно укрыться, опустив шторы и закрыв двери; что особенно он любит углы комнат и низкие потолки; однако он не произнес ни слова, не сказал ничего относительно своих предпочтений, поскольку боялся, что его никто не поймет, а власти страны могут признать сумасшедшим. Поэтому он оплатил гостиничный счет, который как для тех мест, так и для сезона оказался весьма высоким, и спустился в долину. Город был окружен возвышенностями вулканического происхождения; стояла удушливая жара; некий молодой инженер, работающий на строительстве железной дороги, при каждом удобном случае восклицал, что с него хватит, что он сыт этой жизнью по горло. Имея обыкновение обедать в небольшом ресторанчике, он, появляясь там, не садился за стол, а прямиком шел на кухню взглянуть на содержимое сковородок. С поваром у него были отличные отношения, каждый раз он дарил повару непристойные фотографии, а тот в свою очередь рассказывал ему о своих сексуальных подвигах, по большей части придуманных от начала до конца. Город был полон горячих источников, в том числе и сернокислых. Хотя гостиница, в которой Гебдомерос остановился на этот раз, и располагалась далеко от моря, у главного входа нес караул бронзовый, вооруженный трезубцем Нептун, попирающий ногой спину дельфина. Гебдомерос привязался к этой гостинице и чувствовал, как привязанность растет с каждым днем; мысль о том, что наступит момент, когда ее нужно будет покинуть, повергала его в глубокое уныние. Но поступить иначе он не мог, другого решения не представлялось, он должен был сделать это. «Это необходимо сделать, дорогая моя, это – искупление» – так говорил капитан, чтобы успокоить свою совесть, галантно предлагая в этот момент руку своей жене; оба пребывали в прекрасном расположении духа, поскольку знали, что через несколько часов окажутся в доме полковника, заведующего складом пехотных войск, на приеме, за которым последует великолепный ужин. Час расставания пробил. Служащий гостиницы, очертаниями фигуры напоминающий персонаж фрески Джотто, вынужден был дотащить Гебдомероса, словно поклажу, до вагона второго класса пассажирского поезда, отправляющегося в двенадцать часов. Затем были бесконечное путешествие и долгие, бессмысленные остановки на затерянных в сельской местности маленьких, пустынных станциях. В небольших садах, скрытых виноградными шпалерами, спали ничком на столе помощники мясников; на свои головы мальчики натянули запачканные кровью фартуки, чтобы защититься от остервеневших мух, которые летали над ними, как над гниющей падалью; на седых, как пыль, будто окаменевших от летнего зноя фиговых деревьях одержимо стрекотали цикады. Кондотьеры, вожди, языческие цари неподвижно, словно статуи, восседали на белых, обряженных по-карнавальному лошадках, вскинув головы и свирепо упираясь кулаком в защищенную броней ляжку, они взирали на эту орду, что длинной вереницей двигалась за закат, угоняя крестьянский скот. Иной раз какой-нибудь солдат, почувствовав жажду, спускался к высохшему руслу реки в надежде найти хоть немного воды, если ему это удавалось, то он склонялся к источнику и, изогнувшись, как пантера, утолял жажду, а затем, наполнив водой шлем, с бесконечной предосторожностью, напоминая неопытного слугу с полной тарелкой супа, нес его по склону, догоняя своих товарищей по оружию; ведь все эти жестокие, грозные воины в глубине души были очень чувствительны и обладали добрым сердцем; они всегда думали о друге, о товарище, о больном предводителе, который, оказавшись жертвой болотной лихорадки, лежал в повозке в холодном поту болезни или ранения. Нередко пленники этой непобедимой орды с удивлением отмечали, что военачальники, к кому в соответствии с их рангом следовало бы проявлять особое уважение, в некоторых случаях оказывались в положении самых простых, безвестных воинов; однако сами военачальники пожелали, чтобы дело обстояло именно так; что, собственно, и составляло силу этой орды, которую не мог победить никто. Повозка, где лежал военачальник, ничем не отличалась от других повозок, предназначенных для транспортировки больных и раненых.[17] Только Гебдомерос держался в стороне от этого миграционного движения. Его взгляд остановился на песчаной гряде, и в этот момент ветер, подувший в пустыне, поднял в воздух клубы песка; они походили на опрокинутые конусы, которые вершинами своими касались земли, а основаниями, подобно дыму, взмывали в грозное небо, приобретая там очертания библейских светильников, время от времени освещаемых молнией, которая вспыхивала среди них, пронзая небеса, как брошенный из космоса острым углом пинцет, как тот неизъяснимый геометрический ангел, что, подобно дереву осенью, лишен покрова, раздет, иссушен, как тот ангел, что не несет с собой ничего, кроме неизбежности и жесткой необходимости; Гебдомерос видел однажды этого ангела, в спешке преодолевающим пространства многоэтажного дома, чтобы оказаться в комнате рядом с постелью, где в окружении угрюмых офицеров и рыдающих родственников медленно угасал старый генерал.[18] Приняв душу усопшего, ангел, вернувшись в положение брошенного в пустоту острым углом пинцета, взмыл с ней в небеса. В вечном царстве душа генерала растворилась прозрачным дымом. Зависшие над плацдармами аэростаты забавных и непристойных форм пришли в легкое движение, когда Гебдомерос вошел в огромную пивную, битком набитую посетителями; дым от трубок и сигарет стоял здесь такой, что продираться сквозь него можно было лишь издавая гудки, подобно пароходу, идущему в густом тумане. Именно в этой пивной, рассказывал Гебдомерос, в него и влюбилась некая домработница средних лет. «Ее чувство, – сказал он, обращаясь к одному из своих друзей, – было сродни материнской любви». Однако истинной причиной его прихода в пивную было желание встретить здесь косматого человека с очками в черепаховой оправе на рдеющем лице и в вечно несвежем белье; как у персонала, так и у посетителей он пользовался репутацией добрейшего во всех отношениях господина. Его можно было увидеть плачущим, он писал мемуары, а по утрам, на заре, покидая свой дом, выстроенный на краю редкого, но все же манящего собой леса, он иной раз задерживался и, опершись на ручку садовой калитки, растроганно и мечтательно смотрел на скромный, хоть и стилизованный под барокко фасад дома, который достался ему от отца и где, конечно же, предстояло жить его детям с их женами и потомством. Иногда в подобные моменты дом освещался слабым светом убывающей луны, и все вокруг окутывалось бесконечной печалью и нежностью. Кроме того, человек этот слыл своего рода талисманом, спасающим от ударов судьбы и сглаза. Дурные видения, монахи, преследующие окруженных поросятами свиней, долговязые женщины с птичьими головами исчезали с его приближением. Но главное, что отличало его, так это безмерная тонкость и чувствительность души. Не был ли он одним из тех созданий, которых болтает из стороны в сторону, подобно обломкам шлюпки в беспорядочных волнах? Отнюдь. «Wir zahlen Gelt» – мы выплачиваем деньги; этими словами начиналось помещенное им в газетах небольшое объявление. Соблазнившись этим обещанием, Гебдомерос вышел в темноту улиц, где теснилась молчаливая толпа; он поднялся по грязной лестнице с обшарпанными стенами, исписанными непристойными надписями, и наконец оказался лицом к лицу с этим человеком, которого в своих детских снах не раз видел странствующим по миру с переметной сумой на плечах и посохом в руках, этого апостола с высоким челом и сияющим взором, похожего на всякого, кто следует по безлюдным равнинам в сторону белых городов, поскольку знает, что там, внизу, под аркадами, кое-кто из собратьев ждет его в лихорадочном нетерпении. Гебдомерос оказался в обществе человека, который более месяца гостил в доме его отца и помогал ему лечить покалеченную мулом берцовую кость, человека, который водил Гебдомероса, в ту пору еще ребенка, по театрам, где во время дневных представлений показывали дьявола, что в сооруженных на провинциальных подмостках комнатных декорациях стрелял из карабина, а затем, открыв окно, как прыгающий с вышки пловец, бросался в пустоту. Столкнувшись с этим человеком, Гебдомерос обнаружил перед собой своего рода ехидну, знающую о его желании и разразившуюся по этому поводу чудовищным весельем; между взрывами смеха человек этот ударами кулаков так сотрясал стол, что в одно мгновение все стоящие на нем чернильницы оказались опрокинутыми. «Выплатить деньги! Выплатить деньги! – орал он, выворачивая челюсть и брызгая слюной как бесноватый. – Но милостивый государь, а ваша недвижимость?… Да, где ваша недвижимость? А ваши акции? Ваши долговые обязательства?…» Внезапно в сознании Гебдомероса все прояснилось. Он содрогнулся от стыда и покраснел. Бежать и бежать, бежать в иной мир, бежать неизвестно куда, но бежать, чтобы покинуть этот город… исчезнуть. Может быть, отправиться в Китай; побродить лунатиком среди пагод, светящихся как огромные, стоящие прямо на земле фонари, а позже, в полдень, провести сиесту в гамаке, подвешенном между двух цветущих вишен, затем задремать, окунувшись в нежный теплый покой, и тогда какая-нибудь коза, которой его неподвижность придала бы смелости, с осторожностью приблизившись к нему, принялась бы потихоньку жевать листья растущих в непосредственной близости вьющихся растений.
