Склонившиеся над ним молчаливые и суровые люди, с закатанными по локоть рукавами на геркулесовых руках, старательно стригли его; и видно было, как сверкает в полумраке сарая стальная машинка для стрижки. В правом углу на соломе от света луны, проникающего сквозь слуховое окно в крыше, возникали блики, походившие на капли серебра или ртути; в противоположной стороне стоящий на полу фонарь освещал корову с теленком, склонившихся над яслями; рядом с группой животных на скамейке, упираясь спиной в стену и уронив голову на грудь, спала молодая крестьянка, обнимая лежащего на коленях ребенка. Разглядывая и ту и другую группу, Гебдомерос размышлял о том, что если бы их изобразил какой-нибудь художник, то, видимо, работа его называлась бы две матери;[20] и тут же Гебдомерос подумал о смерти герцога Энгиенского;[21] это тени, отбрасываемые стоящей на земле лампой, вызывали в напичканном литературой, богатом воображении подобные воспоминания. А те, в своих резервуарах, даже пели, как могут петь прекрасными летними ночами лишь влюбленные соловьи в цветущих садах. Гебдомерос еще долго оставался бы у овина, не обратись к нему с внезапным вопросом тот, кого весь город считал сумасшедшим, поскольку, будучи искусным гастрономом, он не интересовался ничем, кроме еды. Каждый раз, встречая на улице или где-то еще друга или же просто знакомого, он останавливал его, в какое бы время суток и где бы ни происходила встреча, и тут же на ходу подвергал обстоятельному допросу с целью узнать, что тот ел на завтрак или ужин. Кроме того, он имел обыкновение, выходя на прогулку, брать с собой тонкую железную палку с острым наконечником; этой палкой, возвращаясь домой поздно ночью, он шарил по стоящим у подъездов мусорным бачкам. Тех, кто готов был его выслушать, он регулярно ставил в известность, что очень любит колбасу с рисом.[22] Однако, как мог понять Гебдомерос, свободная и безрассудная жизнь этого странного гурмана должна была вот-вот закончиться. Приближалось время больших метеорологических работ; стоял конец марта, а в начале апреля ему предстояло укрыться наверху, в башне замка. Наступало время, когда, отгородившись от мира, он отказывался встречаться с кем бы то ни было; в том же случае, если просители, журналисты, просто приставалы и любопытствующие стучали в его двери, слуга, задав ритуальный вопрос «что вам угодно?», затем неизменно отвечал: синьор ушел, или синьора нет дома, или же синьор ушел по делам; некоторые настойчивые посетители, услышав последний ответ, твердили, что они дождутся, когда синьор закончит свои дела; о нет, добавлял тогда слуга, нисколько не смущаясь, это невозможно, если синьор уходит по делам, он отсутствует по нескольку дней.[23] Впрочем, он не только закрывал для всех свои двери, но и отказывался спускаться к столу в назначенное время. Погружаясь в сравнительное изучение показаний новейших анемометров,[24] посреди неописуемого беспорядка он забывал о жизни со всей чередой ее забот, печалей, удовольствий и радостей. Время от времени наступали моменты, когда, сраженный усталостью и голодом, он погружался в сон, правда всегда кратковременный; и тогда жена и дочь – образцовые примеры преданности – на цыпочках входили в его кабинет, ставили на стол блюдо с кусочком хлеба, блинчиками, соленым сыром, несколькими финиками и кувшин с холодным кофе и, пятясь, постоянно наблюдая за спящим, уходили, ибо горе тому, кого заставал он в своем убежище. Такая жизнь была невыносима. У дочери Эммы каждый вечер случались нервные срывы. Сына, что был поваром, отец пытался расположить к себе, одаривая сигаретами; так проходили ночи, а с первыми лучами солнца среди снопов появлялся офицер; в развевающейся тунике и распахнутой на груди рубашке он восседал на коне, как амазонка, свесив ноги в одну сторону; из глубокой раны на левой щеке капала кровь, оставляя пятна на его одежде, но он, казалось, этого не замечал. Сначала он отказался от той дуэли: «Сражаться, – воскликнул он удивленно, – сражаться на глазах у женщины?» Резким движением руки он указал на девочку-подростка с пышной грудью, сидящую посреди луга в позе Жанны д'Арк, внимающей голосам; тем не менее он вынужден был сразиться, и то, чему суждено было случиться, случилось. Теперь часы тянулись медленно, но неизбежно, как им и положено. Солнце стояло высоко, безоблачное небо подернула легкая дымка, предвещающая приближение лета; неподвижный воздух заполнил сильный запах прокисшего вина, он поднимался из глубоких пещер, где храпели лежащие вповалку грязные пьяницы, монахи и контрабандисты, гонимые новым правительством.
Тень на солнечных часах показывала полдень; несколько мгновений спустя состояние атмосферы изменилось; однако эти изменения произошли не так резко, как это бывает в некоторых странах на других континентах, когда чистое небо и неподвижный воздух внезапно сменяют небесный свод, затянутый начиненными электричеством черными тучами, погружающими землю в апокалиптическую темноту, и страшный шквал воды и ветра, сметающий все на своем пути и заставляющий вихрем кружиться на уровне крыш двери домов и деревянные скамейки публичных парков. Нет, к счастью, все было совсем не похоже на эти внезапные и роковые катаклизмы; происходящие в атмосфере изменения были столь слабо ощутимы, что человек менее внимательный и впечатлительный, чем Гебдомерос, их вряд ли заметил бы. Воздух, действительно, уже не был неподвижным, и флюгер-петух[25] слабо вращался на колокольне. Гебдомерос питал отвращение к признакам позднего лета, к той доводящей до изнеможения тяжести в природе, которая свидетельствует о неумолимом наступлении знойной поры, о приближении сезона, названного одним великим поэтом сезоном буйства. Гебдомерос почувствовал, как морской ветер наконец проник в его сердце; он даже ощутил в себе способность стать соучастником тех необъяснимых явлений, которые вынуждают его погружаться в долгие и глубокие размышления; свежий и нежный ветер, ветер, несущий надежду и утешение, усиливался. До этого момента все было прекрасно; но вот петух, точнее, очертания его тени мало-помалу заняли в пейзаже доминирующее положение, и в жизни этого тихого и скромного местечка тень стала играть роль наваждения; ни это положение, ни эту ее роль нельзя было предвидеть заранее; вот сейчас тень спустилась, тут же поползла вверх, одним своим краем, действуя как коррозия, разъела колокольню; другим же краем вошла в небо и распространилась там с вялой, необъяснимой размеренностью; теперь когти петуха касались земли, а его гребень – неба; повсюду проступали белые буквы, торжественные, как надгробная надпись; они колыхались и образовывали в воздухе рисунок; наконец, по велению некой мистической силы они решили сгруппироваться невысоко над землей в странную надпись и подобие вышедшей из моды кадрили
scio detarnagol bara letztafra…
Внезапно атмосфера изменилась, улица утратила свой Stimmung;[26] мощным боковым светом высветились балки потолка и рисунок дощатого пола. Это проделки местного фотографа, шушукались в кафе и на городских площадях. Еще одно движение; кулисы раздвигаются, поднимается занавес, и вновь изменения в сценарии; убирается ширма, и вот бал; праздник в американском мегароне:[27] роскошь и сладострастие, выставляющие себя напоказ в свете огнеопасных фейерверков и прожекторов. В гигантских залах, убранных со знанием дела и небывалым великолепием, предаются безудержной оргии приглашенные владельцы сейфов, до предела забитых банкнотами. Их движения подобны движениям маневрирующих под водой ныряльщиков. Из распахнутых в ночь огромных окон видно небо с мириадами звезд, зовущих в бесконечность; видны и город с белоснежными строгими храмами на священных холмах, и обезображенная позолотой волчица, мучимая прожорливыми близнецами, припаянными своими круглыми ротиками к ее обвисшим сосцам. Гебдомерос едва успел укрыться в темном углу, откуда, будучи невидимым, мог беспрепятственно наблюдать эти странные явления. «Какой мир ты рушишь?» – прозвучал голос монарха.[28] Голос шел откуда-то снизу, с тех террас, стены и арки которых были буквально сдавлены вьющимися растениями. Лошадиный галоп, тяжелые размеренные шаги когорты, удаляющейся через северные ворота; porta collina profectus est;[29] разбухшие от недавних дождей, рокочут и пенятся под мостами потоки воды. И вот картина вновь меняется: ветер, нагоняющий тучи, отчаянное бегство луны за облака; время от времени луна скрывается, и возникает ощущение, что вся земля глухо звучит, как огромный деревянный колокол. Затем благодаря ветру ее свет вновь пробивается из-за туч; повсюду гурьбой движутся молчаливые гладиаторы. Гебдомерос смотрел на какую-то женщину с ребенком, когда, словно порывом циклона, огромные ворота сада были сорваны и смели все, что находилось вблизи. Повиснув на петлях, они принялись оглушать окрестности своим воинственным воем, щелкая, как снабженный свинцовым наконечником кнут, в дверях гостиной появились варвары; …поющий голос умолк…; генеральный директор крупной судоходной компании, живший на третьем этаже комфортабельного дома, во сне повернулся к стене; пружины кровати скрипнули, и он, по-прежнему не просыпаясь, пробормотал что-то невнятное; его предплечье в движении обнажилось до локтя, и Гебдомерос, который в течение часа терпеливо ожидал его пробуждения, увидел довольно странную татуировку: на ней можно было различить локомотив старой модели, который обвивала змея, кусающая свой хвост.[30] Другой характерной особенностью директора было то, что на полу у кровати он держал большой спасательный круг. «Все-таки необходимо принимать меры предосторожности, поскольку никогда не знаешь, что может случиться», – разъяснял он всем, кто расспрашивал его об этом странном для спальни предмете. Однако его жена к такому зрелищу привыкнуть не могла, она находила, что так кровать становится похожей на катафалк. Усматривая, не без оснований, в такой картине погребальный смысл, она видела в этой привычке дурное предзнаменование. «Увидишь, Марциобарболо, – говорила она своему мужу, – увидишь, этот спасательный круг, так напоминающий похоронный венок, рано или поздно принесет тебе несчастье». Но попробуйте убедить подобного упрямца! Гебдомерос должен был исчезнуть. Постоянно уклоняясь от набегающих волн, он покружил в лодке по комнате, и наконец, израсходовав всю свою энергию и гимнастическую ловкость и избавившись от чувства легкой брезгливости, он вскарабкался на окно, которое, подобно тюремному, располагалось довольно высоко, почти под потолком. Тут же сердце его забилось от радости, и как забилось! Отсюда моментальным взглядом можно было охватить бодрящую панораму расчерченных на белые прямоугольники, квадраты и трапеции спортивных площадок,[31] где молодые атлеты с классической грацией метали диски и упражнялись в беге; подняв плечи и запрокинув голову, они напоминали несущихся в упряжке оленей. После скудной трапезы в обществе тренеров по прыжкам и боксу, этих благородных учтивых господ, каждый раз настойчиво приглашавших к завтраку или ужину с извинениями за непритязательную стряпню и отсутствие изобилия, в полдень, когда Гебдомерос отправлялся в этот сооруженный наподобие крепости город с его внутренними дворами и садами прямолинейной планировки, имеющими вид суровых защитных сооружений, он всегда находил там одних и тех же людей, прекрасно сложенных, пребывающих в полном здравии как духом, так и телом, усердно занимающихся своим любимым делом: созданием «конструкций из трофеев». Так посреди гостиных, к радости гостей и ребятни, возникали эти необычные, строгие и одновременно занимательные устройства.[32]
