Брунгильда поднялась со стула с надменным видом и слегка повела изящно убранной золотистой головой – так что оставалось неясным, кому красавица улыбалась. С некоторым опозданием Мура тоже поняла, что пора уходить, и, поднимаясь со стула, случайно его опрокинула.
– Ничего, ничего, я подниму, – поспешил ей на помощь библиотекарь.
Профессор Муромцев, сопровождаемый дочерями, устремился в прихожую. Оставив гостей на Кайдалова, Стасов вышел проводить барышень, за ним последовал и Глеб Тугарин.
Профессор одевался с неприличной поспешностью. Мура это чувствовала и старалась также не мешкать. Она быстро накинула свою пелеринку, легко втолкнула ботиночки в свои коричневые ботики. И пока горничная Стасова помогала ей застегнуть ботики, Мура молча смотрела на сестру. Брунгильда уже оделась и искала глазами свои ботики. Ее левая нога быстро нырнула в малиновое нутро, а вот правая... Ни с первой попытки, ни со второй, ни с третьей надеть его на туфлю не удалось. Губы Брунгильды задрожали, она боялась рассердить своей медлительностью отца, она боялась, что стоящие в прихожей мужчины будут смеяться, она чувствовала, что к глазам ее подступают слезы...
Но через мгновение она увидела у своих ног белокурую голову Глеба Тугарина; он встал на одно колено, взял левой рукой непокорный ботик и поднял взор к старшей дочери профессора Муромцева. В следующий миг Брунгильда едва не потеряла сознание, потому что белокурый красавец поднес ботик к губам и с чувством поцеловал его гладкий блестящий носик. Затем он протянул правую руку к ножке красавицы, и она безотчетно оторвала ее от пола. Туфелька легко и послушно вошла в податливую резину, коленопреклоненный юноша встал во весь рост, сухо поклонился девушке и сделал шаг назад.
Только страстное желание бежать как можно скорее из квартиры художественного критика Стасова заставило профессора не прореагировать на нелепую сцену. Он взялся за ручку входной двери. Понятливая горничная бросилась отпирать засовы.
– Позвольте еще раз поблагодарить вас, дорогой профессор, за то, что нашли время посетить старика, – широко улыбнулся Стасов, и профессору показалось, что улыбнулся он злорадно: как же, организовать в своем собственном доме такой театр! Сыграть такую комедию! Но хозяин продолжил чуть виновато:
– Не обессудьте, Николай Николаевич, мне еженедельно приходиться выслушивать чуть ли не по десятку подобных прожектов. А вдруг среди них есть и стоящие?
– Примите мои уверения в искреннем почтении, – буркнул профессор, приподнял шляпу и устремился в проем открывшейся двери.
Скорым шагом он прошел к выходу и только на улице остановился и сердито поглядел на почти бежавших за ним, запыхавшихся дочерей.
– Брунгильда, сестричка, – затараторила Мура, – скажи, а чей проект тебе показался самым интересным!
– Проект? Какой проект? – спросила сомнамбулическим голосом Брунгильда, глядя на свой правый ботик.
– Какой-нибудь! Все это так интересно! Так увлекательно! И как хорошо они рассказывали!
– Да? – почти не размыкая губ, произнесла старшая дочь профессора Муромцева. – В самом деле? А я ничего не слышала...
А в это самое время Клим Кириллович Коровкин, частнопрактикующий молодой доктор, возвращался домой после визита к генеральше Зонберг. Точнее, на этот раз он навещал не саму старую даму, а ее дочь, с которой три дня назад случилось несчастье, едва не стоившее ей жизни.
Татьяна Зонберг, давно огорчавшая мать своими либеральными увлечениями и воинствующим безбожием, о которых генеральша так много рассказывала доктору, не раз доводила матушку до сердечных приступов резкими высказываниями о деспотизме, о прогнившем режиме, о порочности самодержавия. Несчастная мать искренне не понимала, как вообще можно неуважительно, тем более дерзко, отзываться о помазаннике Божьем, об императорской фамилии, о высокопоставленных чиновниках. Последняя семеиная распря произошла незадолго до случая в поезде. Причиной ее стало предложение Московского славянского общества организовать сбор средств для выкупа у албанцев православного Дечанского монастыря.
– Татьяна смеялась над благородным предложением, она не чтит даже отца своего, – жаловалась тогда постоянная пациентка доктору, – а ведь генерал воевал на Балканах, он бы поддержал идею москвичей своим авторитетом.
Двадцатичетырехлетняя девушка, которую мать считала уже старой девой, якшалась с подозрительными личностями, ездила то на какие-то тайные собрания, то в чужие квартиры сомнительной репутации, то на лоно природы на якобы невинные пикники, приносила в дом какие-то таинственные свертки, заглянуть в которые генеральше не удалось ни разу.
Не кончится это все добром, неоднократно повторяла госпожа Зонберг, изливая душу доктору Коровкину, нравившемуся ей своей серьезностью. И оказалась права. Только случайность спасла Татьяну от смерти. И мать ее, старая генеральша, впервые в жизни возблагодарила Господа Бога за то, что ее дочь пристрастилась к курению.
Полиция искала грабителя безуспешно.
– Похоже, что девушка стала жертвой самого дерзкого бандита, терроризирующего этим летом столицу, – сказал при встрече с доктором Коровкиным его старый знакомый, следователь Карл Иванович Вирхов. – Наши осведомители называют его Рафиком. Похоже, из татар. Но татарская община отрицает, что им известен такой человек. Возможно, Из приезжих. Поймать его не удается – и это позор для столичных сыщиков. Полиция сбилась с ног, пытаясь изловить дерзкого и наглого негодяя.
Доктор знал о шайке Рафика из газет; таинственный неуловимый грабитель подозревался не только в нападениях на беззащитных женщин в поездах, уголовная хроника приписывала ему и другие преступления, связанные с кражами драгоценностей. Высказывалась догадка, что у Рафика есть сообщники, что он действует не в одиночку, а вместе с целой бандой, но определенно утверждать было еще ничего невозможно Татьяна Зонберг оказалась единственной, выжившей после покушения железнодорожного разбойника. Сама девушка, которая теперь пользовалась услугами доктора Коровкина, наблюдающего за состоянием ее здоровья и заживлением неглубокой, но весьма длинной резаной раны, неохотно рассказывала о своем ужасном приключении По ее словам, налетчик вовсе не был похок на татарина. Никаких широких скул и узких глаз – вполне европейское, и даже красивое, лицо.
Татьяна Зонберг производила на Клима Кирилловича странное впечатление, и не только теперь, когда ее психика подверглась сокрушительному воздействию Он предполагал, что чрезмерная замкнутость и сдержанность его пациентки вызвана нежеланием девушки считаться с реальным, обыденным миром, а эпатирующие магь высказывания свидетельствуют о скрытых неврозах, возможно и о психопатической патологии Татьяны. Не следует ли показать девушку опытному психиатру?
Доктор Коровкин тяжело вздохнул и свернул на Большую Вельможную. Он любил ходить пешком по городу в первые осенние дни. Он любил вдыхать сладковатый запах увядания, иногда приостанавливаясь возле сквериков и садов. Он любил разглядывать причудливые узоры на редкой еще, палой листве под ногами – зелень, багрец и охра в причудливых полосах и пятнах напоминали удивительные узоры на сколах минералов.
Нынешней осенью стояли сухие благодатные дни, лишь один раз природа удивила столичных жителей, послав с небес быстрый ночной снегопад, призрачные следы которого увидели лишь те, кто проснулся вместе с солнцем. Старожилы посчитали его верным знаком ранней зимы и предшествующих ей затяжных дождей. Горожане восприняли эти выводы как сигнал к переходу на теплую одежду и добавлению к ней непременных галош и зонтов.
Но пока прогнозы не оправдались, дождей не было, хотя по небу бежали крутобокие, словно старинные суда, облака – их зловещие жестяные днища влачили за собой невидимые прохладные тени. Вот почему доктор иногда вздрагивал и поеживался, переходя из области нагретого воздуха в тревожный и неожиданный сквознячок. Особенно явственными и резкими эти переходы казались возле чугунной ограды, за которой скрывался особняк покойного князя Ордынского. Теперь брошенное всеми здание не казалось доктору таким зловещим, каким запомнилось в рождественские дни 1900 года. Клим Кириллович даже с некоторой печалью косился на запертые парадные двери, на безжизненные, завешенные плотными занавесями, окна...* (Е Басманова «Тайна серебряной вазы»).
Как быстро пролетели два года нового века – кажется, совсем недавно доктор размышлял вместе с любимой тетушкой Полиной Тихоновной о том, случится ли что-то катастрофическое на рубеже веков с мистическим городом Петер6ургом? С городом не случилось ничего, a вот с самим Климом Кирилловичем случилось: за два года он дважды арестовывался полицией. И оба раза его обвиняли в тяжелом преступлении – в государственной измене.
