сбежала на чужбину со своим немчиком. Говорила, как голая перед тобой по дому ходит. Такие же слова я слышала от нее и о Шандоре, твоем отце. Веруня хотя и подруга мне, но скажу – не любила она его и боялась до смерти. Потому что так и не поняла – как замужем за ним оказалась? Морок накатил, а очнулась – тебя уже в животе носит», – откровенно призналась она, глядя на меня с жалостью. «А ты почему не сбежала? Живешь в моем доме столько лет!» – «Куда мне? Сама знаешь – не могу одна…» Конечно, я знала. С того дня, когда Тата, избитая мужем, появилась у нашего порога. Мама, открыв дверь, едва успела подхватить ее под руки, так та была слаба. А я потом плакала, когда «видела», как амбал за сотню кило весом как тряпичную куклу кидает из угла в угол субтильную Тату. И причину этого зверства знала – изменила та ему, не подумавши…
– Лянка, ты прости меня. Не понимаю я этих твоих… видений! – В голосе Захара было столько раскаяния, что я усмехнулась.
– Не понимаешь, так просто слушай и отвечай на вопросы! – спокойно попросила я. – Тем более тебя касается. Вспоминай, у кого-то из вашей прислуги или соседей есть серый спортивный костюм? Кто мог вот так запросто по вашему дому в нем шастать?
– Ну ты спросила… Горничная в униформе ходит, больше женщин у нас нет. Не терпит Жанку никто, уходят. Повар в белом костюме, садовник в зеленом, получается, кроме меня, некому в сером трико… шастать! Стоп! Да сегодня вообще никого не должно быть – Жанка всех отпустила! Тусовка планировалась с ее матерью и Фандо в его новом клубе на всю ночь. А Жанка нажралась, зараза! А потом и того…
– У нее есть любовник? – в лоб спросила я.
– Считаешь, был? – вроде задумался Захар. – Черт ее знает, мы же не спим давно. Может, и завела кого. Так-то живем в одном доме, играем в семью. По привычке, наверное. Мне кроме работы не нужно ни фига, да и ей – кроме пойла. Дом принадлежит ее матери, денег на его содержание ни у Жанки, ни у меня нет. Сейчас Жора спонсирует Гелу, его не будет – та еще кого-нибудь найдет. Тошно мне там, Лянка.
– Уходи. Что держит? Некуда?
– Почему? Квартира родительская пустует. Помнишь, на Вознесенской?
Ох, не стоило меня возвращать так резко в сталинскую трешку с трехметровыми потолками и полукруглыми балконами. И особенно в его, Захара, комнату. А именно туда перенесла меня сейчас чертова память. Я даже ощутила на миг тот свой сладкий страх – я знала, что произойдет через несколько минут. Мне бы бежать, не переступив порога комнаты, тем более я была уверена, что Захар удерживать не станет. Пока не станет. Еще минута, две… Пытаясь шире открыть передо мной створку двери, он нечаянно вскользь касается моей груди, на миг замирает и с удивлением всматривается в мое лицо, словно не узнавая. Недоверчиво хмурится, берет за руку и ведет за собой… Мы лежим на его кровати и неумело целуемся, открывая для себя что-то новое… Звонок домашнего телефона возвращает нас в действительность. Захар срывается в соседнюю комнату к аппарату, я же, обувшись, трусливо сбегаю. Всю дорогу до дома меня мучает вопрос – что это было?
– Прости… ты тогда удрала… Почему? – Оказывается, он думает о том же самом!
– Не помню. Да и какая теперь разница? Все, подъезжаем. Обогнем озеро, а там и дом.
– Расскажи об этом… дедке. Как мне к нему обращаться? Или ты уже говорила? Я что-то пропустил…
– Он назвался Егором Романовичем. Встретила вот на этой дороге, шел к кому-то на дачу. А там уже почти никто не бывает, дома заколочены. Пустила к себе.
– Он тебе совсем-совсем никто?!
– Никто! Ему жить негде, как я думаю. Или от родственников сбежал, или выгнали. Я не спрашивала, сам не рассказал.
– Добрая ты душа, Лянка… Я бы так не смог! Какого-то бомжа…
– Он не бомж! Просто так сложилось. Какая тебе разница?
– Не прирежет?
– Не идиотничай, Тальников! Я с ним оставалась в доме на ночь много раз. Как видишь, жива. Предупреждаю сразу – в политические споры с ним не ввязывайся, он старой закалки коммунист.
– Ого! Сильно! В партию агитировать будет, – продолжал хохмить Захар, а мне вдруг стало жаль деда. Жизнь к концу, а все вокруг разрушено – ни идеалов, ни порядка в стране, ни совести и чести у потомков.
– Хватит, уймись. Пишет он себе мемуары – пусть и пишет. Не лезь к нему с вопросами, прояви вежливость – глядишь, мирно просуществуете до твоего отъезда.
– Уже гонишь… Даже не поселила еще, а уже дни считаешь, когда я свалю, – с обидой произнес Захар, отворачиваясь к окну.
Я никак не отреагировала на его упреки, на самом деле не заглядывая так далеко. Самым важным на сей момент казалось разместить в доме Тальникова, чтобы никак не ущемить интересов Егора Романовича.
– А я уже забыл дорогу, – перевел Захар тему. – Сколько раз я здесь был?
– Два, – коротко ответила я, гоня от себя и эти воспоминания.
Нарастающая по мере приближения к дому тревога заставила меня на какое-то время забыть о сидящем рядом Захаре. Восемь лет назад, в августе две тысячи двенадцатого, я вот так же, на очень небольшой скорости, словно нехотя, двигалась вдоль озера, всматриваясь в очертания дома. Только тогда шел дождь. Лобовое стекло машины становилось прозрачным лишь на короткий миг после энергичного движения «дворников». И сразу же делалось мутным. В одно из мгновений я все же успела разглядеть настежь открытое окно мансарды. Этого не могло быть, я все окна закрыла, когда накануне уезжала, так и не дождавшись отца. Я была уверена – тот уехал в город. «Если только он вернулся?» – мелькнула радостная мысль, но тревога стала еще сильнее. Вот я приближаюсь к крыльцу, выключаю двигатель, опускаю стекло. Чуть левее сосны лежит человек. Точнее – мертвое тело. Я знаю, кто это…
– Лянка, очнись, ты уже с дороги съехала, по поляне чешешь! А кругом – деревья! Я так понимаю, нам туда, а не
