осмотр, он взглядом стал искать место, куда можно было бы бросить окурок, когда сзади раздался все такой же недовольный старушечий голос:
— На, держи. — Она протягивала ему проржавевшую консервную банку. — Бросай туда эту свою… вонь.
Воронов ощутил какое-то неудобство, будто его застали за делом не совсем приличным, и пробормотал:
— Да я вот искал, куда бы…
— Ну, вот, сюда и бросай, — бабка повернулась и пошла в дом.
Но Воронов спросил ей вслед:
— Это у вас такой строительный материал?
— Чево? — бабка повернулась и уставилась на него непонимающим взглядом.
— Ну…
Воронов замялся на пару секунд, потом начал объяснять:
— Очень дорогое дерево, наверное. Дорогое жилье у вас получается, а?
Бабка продолжала смотреть на него с недоумением, потом степенно ответила.
— Дорогое? А кому платить-то?
Слегка развернулась и повела рукой в сторону:
— Тут лесов-то много — руби хоть что.
Помолчала и добавила вроде как извиняясь:
— Нашему-то дому уж больше века. Его еще прадеду ставили, когда он на прабабке женился, а она уже дедом моим беременна была. Так что на том месте уже давным-давно новые деревья выросли.
Воронову показалось, что она даже усмехнулась.
— О чем ругаемся? — сладко потягиваясь, к ним шла Ирма.
— Да, не ругаемся мы, — успокоил ее Воронов.
— Чего мне с ним ругаться-то? — обозначила свое отношение бабка. — Ты бы до магазина сходила, Ирка.
— До магазина? — оглядела себя Ирма. — Ничего, не сойдут тут с ума от такого вида?
Весь ее наряд — шортики и маечку — можно было бы называть «мне нечего скрывать».
Бабка, однако, только фыркнула:
— Кому ты тут нужна со своим хахалем! Иди давай!
Едва выйдя со двора, Воронов спросил:
— А в магазине-то что ей купить?
Ирма рассмеялась:
— Да, ничего ей не надо! Она теперь год будет всем рты затыкать рассказом о том, какая у нее внучка красавица и хахаль у внучки богатый и молодой!
— И красивый! — добавил Воронов, но Ирма хохотнула.
— Им твоя красота фиолетово. Главное, что молодой и богатый?
— Молодой? — все еще пытался кокетничать Воронов.
— Да, у них и в пятьдесят мужик еще молодым считается, — уколола Ирма.
Они шли по пустынной улице, состоящей точно из таких же заборов из толстых бревен, как у бабки, и пыль сразу оседала на ногах. Воронов недовольно поморщился, а Ирма скинула босоножки и пошла босиком.
Она сразу стала на полголовы ниже, но Воронова удивляло другое: лицо ее посвежело и даже покрылось румянцем.
— Да, ты на глазах преображаешься, — сделал комплимент Воронов, и Ирма, довольно улыбнувшись, кивнула головой.
— Иногда я думаю, на кой же черт я живу в этом бедламе по имени Москва, когда есть такое чудо! А потом снова все начинается, и я не представляю себе жизнь без этих столичных бегов и скачек, — негромко сказала она и продолжила неожиданно: — Давай я тебе покажу село, а, Воронов. Я ведь тут долго жила.
Рассказчицей она оказалась хорошей, время от времени удивляясь тому, как много она помнит. Проходя мимо каждого двора, подробно перечисляла тех, кто жил в этом доме во времена ее детства и юности, порой припоминала что-то интересное об этих семьях. В завершение прогулки, когда уже шли к «родовому гнезду», рассказала и легенду о возникновении села.
Выходило, если верить ее рассказу — а почему бы ему и не верить, — что много лет назад появился здесь славный казак Балясный, пришедший со товарищи через несколько лет после того, как знаменитый Ермак, нанятый купцами Строгановыми, двинулся через Урал-камень покорять Сибирь, и было это во времена Ивана Васильевича Грозного.
В бою с лихими людьми, которые проживали в этих местах уже давно и уступать земли не хотели, казак Балясный был ранен. Когда его соратники отдохнули после боя несколько дней и собрались идти дальше, он попрощался с ними и остался на опушке леса, потому что идти дальше не мог, а быть обузой не хотел.
Товарищи его, оставившие ему провизии на несколько дней, были уверены, что жить Балясному оставалось совсем чуть-чуть, и были несказанно удивлены, когда через несколько лет, вновь оказавшись в этих краях, увидели Балясного, но уже не на опушке лежал он, а хозяйничал в селении, которое тут сам и основал.
Обзавелся за эти годы Балясный женой — то ли турчанкой, то ли армянкой, а может, и цыганкой — и детьми. И установил тут порядки строгие, но простые и понятные, которым все подчинялись. Почти добровольно подчинялись. Балясный, как гласила легенда, до восьмидесяти лет не болел, за молодухами ухлестывал и кулаком мог быка свалить. И все здесь так понравилось утомленным жизнью казакам, что решили они тут же осесть, благо им бояться было некого. Теперь пусть
