Филип Пулман - Тигр в колодце

— Посмотри-ка! — заметила миссис Катц. — Какая несправедливость! Лея и Ребекка два дня тщетно пытались ее утихомирить. Тут пришел Моррис, дал ей подергать себя за усы, и вот она уже довольна.

— Что ж, Ребекка, — улыбнулась Лея, — придется отрастить бороды. Но, папа, в чем дело? Почему ты пришел?

— Беда, — ответил Моррис Катц. — На сына Исаака Файнберга вчера напали какие-то негодяи в Майл-Энде. И прицепили ему к пальто записку «Евреи — вон!». На стене синагоги намалевали то же самое. Они не знают, как пишется «евреи», поэтому написали «йевреи». Кто-то камнем разбил витрину булочной Блума… Я не хочу, чтобы вы появлялись на улице, пока все не уляжется, понятно?

— Моррис, не хочешь ли ты сказать, что могут быть погромы? Почему? Неужели все так плохо?

— Я пока не знаю! Просто не нравится мне все это. Будь Голдберг здесь, он смог бы объединить нас. Ведь все разбиты на отдельные группировки. Рубен Сингер сказал, что видел его вчера вечером на выступлении Арнольда Фокса. Нашел, куда пойти…

— Он сумасшедший, — решительно заявила миссис Катц. — Он ничем не лучше этих безумцев из «Хиббат Зиона». Они сейчас повсюду, куда ни глянь — везде их речи. Ты ведь их не слушал?

«Хиббат Зион» — так называлось движение евреев, призывавших соплеменников вернуться в Святую землю. Моррис Катц раздраженно махнул рукой.

— Конечно, слушал, мне же надо знать, о чем они говорят! Или ты думаешь, я принимаю все, что слышу, за чистую монету? К тому же они не такие уж и безумцы, ребята из «Хиббат Зиона». Они говорят много дельных вещей.

— Голдбергу видней. Он бы не стал с ними общаться.

— Минуту назад ты говорила, что он сумасшедший, а сейчас — ему видней! Ты уж определись как-нибудь. В любом случае, ты не права. Голдберг стал бы с ними спорить, но сначала бы выслушал. Вот чего вы все не понимаете про него…

— Вы все! Кто это «вы все»? Собственную жену он называет «вы все»?

— Ладно, мне сейчас некогда, — отмахнулся Моррис Катц. — Надо возвращаться в магазин. Ребекка, возьми девочку. И помни, что я сказал, — не выходите на улицу. Заприте дверь.

Он обнял жену с дочерью теплее, чем делал это обычно, и поспешил обратно в магазин. Харриет не возражала, когда ее из одних рук передали в другие. Ребекка присела, прижимая малышку к груди и поражаясь, какое же это милое и мягкое существо, хотя минуту назад оно выло, вырывалось и билось в истерике. Харриет тотчас задремала. Во сне она жила во Фруктовом доме, и там были все: дядя Вебстер, Сара-Джейн, Джим, медвежонок, мама и она сама, которая приказывала им всем никогда больше не оставлять ее одну.

Как и многие другие евреи-иммигранты, Моррис Катц принадлежал к хевре — религиозной организации. Это была не совсем синагога, но больше чем просто клуб. Там проходили службы, устраивались обсуждения и диспуты, там можно было читать книги и именно там простой бедняк, измотанный после тяжелого рабочего дня, мог освежиться благодатным текстом Талмуда — всеобщим еврейским кладезем мудрости. Для многих иммигрантов хевра была связью с прошлым, с обществом и друзьями того города, откуда они приехали, и они хватались за эту знакомую спасительную веревочку в чужой для них стране.

Когда Моррис Катц посетил хевру в тот же вечер, он понял, что слова жены насчет «Хиббат Зиона» были верны. В комнате произносил речь бледный напряженный русский еврей, которого Катц прежде никогда не видел.

— Братья мои, — взывал он страстным, певучим голосом. — Что происходит по всей Европе? Рассказать вам? Каждая нация приходит к осознанию самой себя, к пониманию, чем и кем она является. И осознав это, нация изгоняет из своего круга тех, кто не принадлежит ей. Россия изгоняет нас из России, Германия не хочет видеть нас в Германии, Польша ждет не дождется, пока мы наконец уберемся из Польши. Но разве мы сами не нация? Разве каждый еврей не принадлежит к одной нации, у которой, правда, нет своей страны?

Этот вопрос обсуждался присутствующими много раз со всех сторон. Тем не менее молодой человек продолжал:

— Я отвечу вам: да — еврейская нация существует, да — есть страна, принадлежащая нам, данная нам Богом, данная Аврааму, данная Исааку… Да, я говорю об Эрец Исраэль — земле Израилевой!

Моррис Катц уже слышал подобные речи. Эти идеи уже давно витали в воздухе, особенно среди евреев из Восточной Европы. И несмотря на сказанное жене, он не понимал, что же на самом деле думает по этому поводу, и желал услышать какие-нибудь доводы.

— Но мы уже прижились здесь, — сказал один из мужчин. — У нас здесь дом, работа. А что мы будем делать в Израиле? Я, например, не фермер…

— Нет, наш гость прав, — заявил другой. — Ты можешь родиться и умереть здесь, но тебя никогда не будут воспринимать как англичанина. Ты всегда останешься евреем — чужаком.

— То же самое в Германии!..

— То же самое везде!

— Погодите, погодите, — прервал всех еще один человек. — У каждой нации есть свой язык, так? Во многом благодаря этому она и зовется нацией. На каком же языке будет говорить ваша еврейская нация? На идише? Немецком? Польском?

— На иврите, — ответил молодой человек. Кто-то пожимал плечами, кто-то кивал, одни яростно мотали головами, другие спорили, перекрикивая друг друга. Моррис Катц слушал всех вполуха, на душе было неспокойно. Он знал, что у Дэна Голдберга нашлось бы не меньше десятка аргументов против этой затеи, но Голдберга рядом не было, поэтому такие фанатики, как этот молодой человек, начинали пользоваться все большим влиянием среди евреев.

Собрание проходило в узкой, темной и душной комнате, где к тому же топилась железная печка. Моррис Катц не собирался засиживаться и как раз собирался встать и уйти, когда неожиданно послышался звон разбитого стекла.

Все разговоры прекратились. Собравшиеся молчали. На полу, у них под ногами, среди осколков валялся кирпич, на котором мелом было начертано «ЙЕВРЕИ — ВОН!».

Несколько секунд все сидели, ошарашенные. Потом те, кто находился ближе всех к окну, а среди них и Катц, подбежали к нему и стали всматриваться в дождь. На противоположной стороне улицы, под фонарем, стояли два молодых парня. Они показали всем неприличный жест и, смеясь, убежали.

Когда двое бросились к двери с намерением поймать хулиганов, а кто-то пошел за метлой, чтобы собрать осколки, Катц встретился глазами с молодым человеком. Тот выглядел озадаченным, испуганным и в то же время торжествующим.

— Что ж, — сказал он, — это только начало, Моррис Катц. Придется делать выбор. Вы с нами или против нас? Лучше не будет. Будет только хуже. Вы хотите, чтобы у евреев была своя страна? Или хотите, чтобы все они исчезли с лица земли?

Моррис Катц не ответил. Он почувствовал, что сделать выбор не так просто. Ему не нравились столь категоричные заявления, и больше всего на свете он желал, чтобы рядом сейчас оказался Дэн Голдберг, уж он бы открыл всем глаза.

В ту же ночь у Голдберга была назначена встреча на пятом этаже табачного склада в Уоппинге. Он и раньше приходил сюда; всего один соверен ночному сторожу — и помещение было полностью в его распоряжении. На окнах висела холщовая ткань, так что с улицы свет в помещении заметен не был, и если никто не собирался бросить горящую спичку и спалить склад, все были в безопасности.

В здании находились Малыш Мендел, гангстер из Сохо, и Мойша Липман, главарь еврейских банд в Бентал-Грин; кроме того, присутствовал молодой человек из «Хиббат Зиона», который явно нервничал, и другие представители еврейских организаций. Пришли некоторые убежденные социалисты, Рубен Сингер и Билл — всего около двадцати человек. Собравшиеся с опаской посматривали друг на друга и ждали, когда слово возьмет Голдберг. С опаской посматривали друга на друга все, кроме Малыша Мендела, который сидел на тюке с табаком в дорогой обуви, закинув ногу на ногу, и поглядывал вокруг скорее с любопытством.

Когда все собрались, Голдберг начал. Он говорил по-английски, по ходу речи переводя на идиш и русский.

— Я позвал вас сюда, господа, поскольку нам нужно принять важное решение. Поднимается волна насилия, которая довольно скоро захлестнет город. Этот час грядет, мы уже видели предзнаменования беды. Мы должны решить, что делать. И это решение окажет большое влияние на всю нашу дальнейшую жизнь. Если вы посмотрите по сторонам, то увидите здесь много своих знакомых, а также людей, которых вы не знаете, людей, которым вы доверяете, и тех, кому вы не подали бы руки. Среди нас есть капиталисты и социалисты. Те, кто хотел бы, чтобы все евреи жили в Палестине, и те, кто процветает здесь, в Лондоне. Объединяет нас одно мы все евреи. И сейчас это самое главное, потому что именно из-за этого мы подвергаемся гонениям. Вы все отложили свои дела, пришли сюда, и я очень рад вас видеть. Думаю, начать стоит с того, чтобы каждый рассказал, как обстоят дела в его районе, а потом мы решим, что делать. С кого начнем? Мистер Мендел?