Но, кажется, я ошибался.
— Это хорошо, — сказала она, когда разобралась.
Вполне логичные слова не понравились мне, старому глупцу. У меня иной образ этой женщины сложился, готовой собой пожертвовать, и вдруг почти радостное — хорошо! Что уж тут по большому счету хорошего! Но я вовремя одернул себя: утихомирься, карась-идеалист, участь мальчика смягчена намного, и это главное, а не твои сантименты, связанные с устаревшими представлениями о материнской любви.
— Это веский аргумент для суда.
— Теперь их пленка потеряла цену.
— Больше того, она работает против них. Похищение, принуждение! Они просто обезоружены.
И, позабыв совсем, что похитителям о добровольном признании ничего не известно, я увлекся.
— Да они и не посмеют сунуться со своей пленкой.
— Как вы сказали? Не сунутся?
Слова эти, сказанные вовсе не радостным голосом, несколько охладили мой порыв, и я вернулся к реальности.
— Я, конечно, только предполагаю.
— Плохо, если не сунутся.
— Почему плохо? — удивился я, но тут же подумал: она негодует на идиотский средневековый бандитизм, она хочет, чтобы насильники разоблачили себя. Однако мне показалось, что опять Ирина как-то не так отреагировала. Мне было трудно разобраться в мыслях этой женщины, хотя я и старался.
— Почему вы обманули Игоря Николаевича?
— Кого?
— Вы знаете. Он спрашивал вас о ночном звонке.
— А… Да, да, конечно.
— Почему же вы не сказали, что звонок был?
— Я боялась.
— Чего?
— Мальчик был в их руках.
— Они угрожали?
— А как же!
— Что они могли ему сделать?
— Да вы с луны свалились! Это же мой сын!
— Неужели вы подумали, что его могут убить?
— Я мать. Я могу все что угодно думать! Если бы вам так позвонили! Ночью, неизвестно кто…
«Разве неизвестно?»
— Вы не знали, кто звонит?
— Откуда?
— Толя узнал его даже с завязанными глазами.
— По телефону мог говорить не он.
«Вот опять! «Кто?» — не спросила. Сразу — «не он». Я больше не верил этой женщине. А ведь я старался понимать и сочувствовать ей. Конечно, мальчик считает, что она предала отца. Но тут юношеская непримиримость, инфантильный экстремизм, откуда в его возрасте разобраться в сложных отношениях взрослых? Да, Черновол представляется ему сейчас своего рода демоном-искусителем, скупщиком дум, а мать со своими жалобами на безденежье — пособником черта-текстильщика. Но мог ли мальчик осознать всю сложность отношений с Черноволом? Отец все больше терял в глазах матери, а искуситель приобретал. Однако измена ли это в прямом смысле слова? Сам муж пишет, что Ирина не знала о его занятиях. Иначе зачем наивные россказни о скачках? А не слишком ли наивные?.. Нет, не давай волю домыслам! Есть факты. Она взяла на себя вину. Сразу, без колебаний. Еще на пристани бросилась на дорогу и крикнула: «Я убила!» Вот факт, а остальное домыслы. И все-таки я уже не верил ей. А может, быть, просто не понимаю? И она может разъяснить». Но она не хотела. Сидела молча.
— Вы сказали про пленку. Вы уже знали?
— Откуда я могла знать? Зачем вы меня допрашиваете? Мало мне следователей?
«В самом деле!»
— Простите. Я не думал, что вам известно о пленке.
— Что значит — известно? Они говорят, я глотаю все, что им взбредет в голову. Откуда мне знать, где правда, а где выдумка?
И тут меня посетила «мазинская» мысль.
Конечно, Ирина не могла знать, правду ли говорят ей о пленке с записанным признанием. Но говорили правду, не на пушку брали, зачем же угрожать, а тем более расправой над мальчиком, который сделал все, что от него потребовали? Больше того, в двенадцать они уже вытолкнули Толю из машины и предупреждать — «не звони в милицию» — было бессмысленно, они же сами собирались доставить пленку в милицию? Нет, что-то не вяжется в ее словах.
Будто читая мои сомнения, Ирина сказала:
— Вам бы в моей шкуре побывать.
Слова эти произвели на меня тоже двойственное впечатление. Конечно, каждый может быть стратегом, видя бой со стороны. И я не имею права судить ее без снисхождения. Она — мать прежде всего. Но разве не сама она поставила мальчика под удар, проболтавшись этому Лукьянову?
— Если бы вы не рассказали Лукьянову про Анатолия, они бы не тронули мальчика, — не удержался я от упрека.
— Лукьянову? Это он вам сказал?
— Что вы! Как он мог мне сказать! Я что, в контакте с преступником, по-вашему?
— Вы его не знаете?
«Опять сдвиг… или притворяется?»
— О чем вы говорите?
— Это же брат Марины-Соковыжималки, а вы их друг!
Я потер виски пальцами.
«Нет, не сдвиг… Вот откуда эта проклятая фамилия, что не пробилась вовремя сквозь память. Ну да… Девичья-то фамилия Мариночки Лукьянова. А я уже к Купченко привык. Значит, это его я с чемоданом у лифта встретил? Ну и ну!»
— Я этому мерзавцу про Толю ни слова не говорила!
— Не говорили?
В голове стучало, и разобраться, где правда, где ложь, я был просто не в силах.
— Хорошо. Вам теперь об адвокате нужно подумать, — сказал я, сознательно меняя предмет разговора.
— Я думаю.
— Нужно убедительно показать психологию ребенка.
— И вывернуть наизнанку мое грязное белье?
— Зачем вы так? Правду говорить придется. Ведь когда вы вину на себя брали, вы уже раскрыли многое.
— Тогда я хоть пострадавшей была. А сейчас?
Не спрашивая на этот раз разрешения и мне не предлагая, Ирина пошла к своему шкафчику. Звякнуло горлышко о стопку. Потом глоток. Потом второй.
— Ничего, мы еще повоюем.
— С кем?
Она посмотрела на меня, не ответила, дождалась, пока чуть порозовели щеки, и спросила:
— А Толя, значит, не пришел?
Вопрос был в лоб. Для того она и выпила, чтобы решиться на него, но и для меня он был трудным.
— Видите ли…
Мне не хотелось бить наотмашь, я хотел смягчить, сказать, что мальчику целесообразнее побыть у меня, что так посоветовал Игорь Николаевич и еще что-нибудь в духе «святой лжи».
Но Ирина пресекла:
— Только не врите.
— Ну, знаете…
— Знаю, что в белье вы уже заглянули. С помощью сыночка. Он сам решил не приходить, сам, я знаю. Так?
— Да.
— Хм!
И снова шаги к шкафу.
— Значит, не отмолила…
— Что?
— Говорю, не отмолила тем, что на себя взяла, жестокий сынок. А отец был мягкий.
«А если он не в отца пошел?..»
— Как же он вас проинформировал?
«Проинформировал» он нас жестко — предала отца. Но этого я сказать просто не мог, я обязан был об их будущем думать, а их впереди трудное ожидало, раны не скоро заживут, кровоточить будут, и я не имел права на них соль посыпать.
— Вы сами говорили, мальчик любит отца.
— А я его со свету сжила?
— Так он не говорил.
— А что же он говорил?
В ее голосе появилась пьяная настойчивость.
— Толя считает Черновола человеком, погубившим вашу семью.
— Поэтому и убивать бросился?
Тут только я сообразил, что они с матерью с тех пор не виделись.
— Он бросился на Черновола, когда тот ударил вас.
Кажется, это прозвучало удачно.
— Толя вам так сказал?
— Да.
— Для суда это хорошо. За мать вступился. Тем более экспертиза побои подтверждает.
— А сами вы разве ему не верите?
— Почему не верю? Но не за меня он его убить хотел.
— Толя не думал убивать.
— Это он тоже написал?
— Да.
— И это умно. Я даже не ожидала, он ведь неуправляемый. Я боялась, что он на суде хвалиться будет.
Я не мог понять эту женщину. Раньше, когда взятая вина на ней лежала, Ирина к сыну относилась мягче, а теперь, когда сын попал в беду, она вопреки здравому смыслу говорила о нем отчужденно, холодно, почти враждебно. Но характер сына она представляла правильно!
— Он рад смерти Черновола, но в заявлении таких слов нет.
— Писать вы ему помогали?
Чужих заслуг я брать на себя не люблю.
— Нет, Игорь Николаевич.
— Хоть умного человека послушался, дуралей.
«Ну почему так? Неужели потому, что мальчик любовника с пристани сбросил? Да и ее столкнул своим признанием с крохотного пьедестальца гордости, самопожертвования?.. Ужасно, но, видимо, именно так. Мальчик не дал ей искупить вину».
От этой мысли мне не по себе стало. И снова Ирина поняла.
— Думаете, я собственного ребенка не люблю? Глупость какая! Да я всегда о нем только, чтобы он человеком стал.
— Он стал человеком, — сказал я убежденно.
— В вашем понимании.
— А в вашем?
— Мало стать человеком, нужно иметь возможность жить, как люди.
— Я вас не совсем понимаю.
— Понятно яснее ясного. Он о чем мечтает?
— По-моему, он любит физику, астрономию.
— Вот-вот. Он и мне уши Лапласом прожужжал. Когда французского короля вели на казнь, тот спросил, что слышно об экспедиции Лапласа, верно?
