Ознакомительная версия.
Ей вновь удается спастись. И Уссон из тюрьмы становится домом… тихая, спокойная Овернь, книги и благие беседы, размышления… душевный покой, позволивший ранам сердечным затянуться. Пожалуй, эти годы, как позже будет вынуждена признать Маргарита, станут счастливейшими в ее жизни. Ее окружали поэты и философы, чтецы, историки, все те, кто искал тихой обители, чтобы творить. И дом Маргариты был открыт для всех.
В Уссоне узнает она и о смерти матери, и о гибели братьев, и о том, что она, Маргарита, стала последней из рода Валуа. Новость эта не принесет ей ни радости, ни печали.
Ее известят и о коронации супруга, который вновь сменит веру… и о том, что желает он развода.
Пускай.
Маргарите давно он стал безразличен, как и все прочие политические игры, забравшие слишком много жизни ее…
Она даст развод.
И запоздалой благодарностью получит покровительство короля, заверения его в вечной дружбе… пожалуй, это будет больше, чем она могла бы ожидать.
Ей оставят корону Наварры и право вернуться в Париж.
Наделят землями и деньгами, позволят выстроить резиденцию напротив Лувра… пожалуй, именно теперь, отказавшись от всех прав своих, она обретет истинную свободу.
И переживет своего короля на четыре года.
Будет ли она счастлива? Иногда.
Эпилог
Далматов появился сам.
И трех недель не прошло. Наверное, он не стал бы прятаться, и на звонок ответил бы, и на приглашение, вот только Саломея принципиально не стала ни звонить, ни приглашать.
– Привет. – Он вошел, открыв дверь собственными ключами, и вероятно, стоило бы поинтересоваться, откуда он эти ключи взял.
Хотя… зачем интересоваться?
Дубликаты сделал.
– Привет. – Далматов вручил цветы, белые фрезии. – Прячешься?
– С чего ты взял?
Цветы Саломея приняла.
– А меня, между прочим, ранили, я в больнице был…
– Целых два часа.
– Может, для меня два часа в больнице – это почти вечность.
Далматов окинул ее внимательным взглядом:
– Что не так?
– Все так.
Вежливая ложь, но в чем правда – Саломея и сама не знает. Наверное, ее, этой правды, вовсе нет, а если так, то какой в ней смысл.
– Чай будешь?
– Буду. – Далматов оттеснил ее и сам на кухню пошел. – Давай… рассказывай, чего ты там себе напридумывала.
И ничего Саломея не напридумывала, просто… тяжело.
– Ко мне Анна приезжала. – Она села в уголочке и руки скрестила, точно защищаясь. – Хотела, чтобы я Варваре помогла…
– А ты?
– Наняла адвоката. – Саломея вздохнула, зная, что услышит. И Далматов не подвел:
– Дура.
– Она моя родственница. Единственная, оставшаяся в живых и…
– И эта родственница, дорогая моя, собиралась спровадить тебя в мир иной. По-родственному, между прочим. Меня, кстати, тоже…
– Ты же знаешь, она не сама… Настасья ее…
– Заставила?
– Уговорила.
– Чудесно. Давай я тебя уговорю на пару-тройку убийств…
– Не передергивай!
Далматов злил. И пожалуй, злость была на пользу, поскольку до его появления Саломея не испытывала никаких эмоций, разве что глухое, застарелое чувство вины. Она жила по инерции, наверное, потому что в квартире осталось множество чужих вещей, и квартира эта перестала казаться безопасной.
– Не передергиваю. – Далматов поставил чашку и, вытащив из кармана непрозрачный пузырек, отсчитал две капли. – Всего лишь мятная эссенция. Чай вкуснее будет.
Саломея не поверила, но здесь и сейчас ей было все равно, что именно он плеснул в чай.
– А теперь послушай меня, рыжая. Допустим, твоя сестрица не догадывалась о двух последних своих мужьях, полагаю, ей просто лень было задумываться. А может, не лень. Люди не любят думать о неприятных вещах, а убийство именно из таких.
От чая пахло мятой.
– Но она знала, что произойдет с Андреем. И спокойно сыграла в эту игру. Сначала изобразила изнасилованную. Потом – помогла подсадить на кокс… он и вправду в завязке был, но с ее помощью развязался. И с одноклассником своим она поступила грязно. Так что успокойся, не была твоя Варвара светлым ангелом. Сядет она за дело… хотя при хорошем адвокате много не получит.
– Она мне письмо написала.
– Жалостливое?
– Да. – Мята оборачивалась горечью, и значит, соврал, не только она была в мутном пузырьке. – Ей тяжело там…
– А кому легко? Не думай встречаться.
– Не думаю. Я не настолько наивна.
– Радует.
– Настасью посадят… она ничего не отрицает, даже хвастается. Как можно хвастаться убийством?
Это в голове Саломеи не укладывалось. И она замолчала.
Так и сидели, пока чай не остыл.
И когда молчать дальше стало невозможно, Саломея поинтересовалась:
– Когда ты на развод подашь?
Собрав чашки, Далматов отправил их в раковину. Посуду он мыл сосредоточенно, всецело осознавая, что действие это требует полнейшей концентрации внимания.
– Видишь ли. – Он вытер руки полотенцем, а Саломее вдруг вспомнилось, что полотенце это повесила Варвара, купила розовенькое, с забавными котятами. – Я идейный противник разводов.
– Что?
Далматов пожал плечами:
– Нет, признаю, что бывают случаи, когда развод – единственный способ предотвратить убийство, но… большей частью люди просто не желают искать иной выход.
– То есть…
– Развода не будет.
– Илья!
– Что? Ты сама, помнится, говорила, что мы – идеальная пара!
– Такого я точно не говорила.
Далматов предусмотрительно отступил к двери.
– Но предлагала на себе жениться? Было ведь такое, признай.
Саломея признала, но уточнила:
– Это в минуту слабости!
– Ничего. Будем считать, что минута слабости немного затянулась…
– Ты… ты не можешь! Ты говорил, что мы разведемся…
– Не говорил. Я говорил, что теоретически развод возможен! – Илья поднял палец. – Но теория и практика – вещи разные…
Под руку Саломеи подвернулась вазочка. Кажется, тоже Варварина, фарфоровая, расписанная розовыми розочками.
– Рыжая! – От вазочки Далматов уклонился и, выскочив за дверь, эту дверь прикрыл. – Не кипятись! И подумай. Если бы ты и вправду хотела развестись, то сама бы и подала документы. А ты у нас чего-то ждала…
– И подам!
– Я все равно буду против.
– Ты сволочь.
– Знаю. Успокоилась?
– Да.
Но Далматов, похоже, не поверил, во всяком случае, не только не спешил открыть дверь, но еще и прислонился к ней с той стороны, чтобы Саломея не выбралась.
– Ты… ты с самого начала знал, что… ты… ты поэтому и предложил… а я, дура, поверила… предлог из пальца высосанный…
– Ты не дура. Просто доверчивая очень. А я ситуацией воспользовался. Подумал, что уж больно случай подходящий. Грех такой упускать.
Не упустил.
И что с этим всем делать?
– Я же тебе нравлюсь.
– Чушь.
– Нравлюсь. – На счастье Далматова, дверь была прочной. – И ты мне…
Почти признание в любви, которого от него точно не дождаться.
– Я ведь ни на чем не настаиваю, рыжая, – уже другим, спокойным тоном, заметил он. – Просто попробуй… не злиться. Посмотри на это иначе… твои родители были бы рады.
А вот это – запрещенный прием!
– Ко всему, юридически ты получила право распоряжаться всем моим имуществом. В доме давно нужно было порядок навести. Считай, что это – главная причина… а остальное – не бери в голову.
Врет ведь.
И не краснеет.
Саломея вздохнула, понимая, что злость ушла. И с нею – апатия прежних дней.
– Далматов… ты сволочь, конечно, но родная.
– Рад это слышать. Кстати, ты в Венеции была?
– Нет.
– Значит, будешь… я тут подумал, что свадьба без свадебного путешествия напрочь лишена смысла.
Саломея считала, что эта свадьба и с путешествием смысла особого не имеет, но промолчала.
В Венеции ей и вправду бывать не доводилось.
Собственно говоря, почему бы и нет?
Д’Обинье Агриппа (1550–1630) – выдающийся французский писатель и историк, давший в своих произведениях наиболее яркое описание резни Варфоломеевской ночи.
Сын испанского короля Филиппа II.
Сын португальской королевы.
1 центурия, 35 катрен, написанный по просьбе Екатерины Медичи. Предсказание сбылось 1 июля 1559 года, когда на рыцарском турнире король Генрих II, «старый лев», приказал командующему лейб-гвардии графу Габриэлю де Монтгомери вступить с ним в одиночный поединок. К несчастью, обломок копья графа поразил правый глаз короля, сражавшегося в позолоченных доспехах. Старый король умер от этой раны 10 июля 1559 года.
Ознакомительная версия.
