– Извини, – говорю я, когда Кэтти исчезает в соседней комнатушке. – Мне просто надо было побеседовать с тобой там, где никто этого не увидит. И я подумал, что… это по вчерашнему твоему вопросу.
Мне легко изображать волнение и смятение, ведь я действительно взволнован и смятен. Расхаживаю по комнате. Прикасаюсь к вещам, словно бы невзначай, стремясь отыскать опору.
– Я не спал. Я думал. Не имею права, конечно… и не потому, что боюсь. Боюсь тоже, ведь если ты прав, то все очень плохо. А если нет – я предам своего пациента. Неважно, кто он. Но эти женщины заслуживают справедливости.
Абберлин кивает. Его мысли легко читать: вечная гончая, которая и после смерти не собьется со следа.
– Не смею тебя просить, но попрошу. Будь осторожен, мой друг. Смит иногда уходит. Раньше – реже. Сейчас – часто. Не всегда говорят, что его нет. Ищут, конечно. Для всех он где-нибудь далеко… например в замке Балморал. Ты же слышал, что он вернулся из Шотландии? Все слышали. Но был ли он там на самом деле…
Нельзя переборщить. Абберлин не поверит фактам, поскольку не ждет их, но догадки и подозрения лишь подхлестнут его к действию. Что, собственно говоря, мне и нужно.
– Обычно он – замечательный человек. Чуткий. И добрый. Умен, пусть бы и говорили, что его брат умнее. Это ложь. На Альберта… – Я замолчал, позволяя оценить оговорку, свидетельствовавшую о высочайшем волнении. – На мистера Смита возлагают большие надежды, но… он болен. Не разум, но тело. Я ведь рассказывал тебе о своей теории?
– Рассказывали.
Он встал перед дверью, словно заслоняя от меня Кэтти.
– Он был рожден в роскоши. Он может получить едва ли не все, что только пожелает. Возможно, поэтому желания его столь странны. Кабаки с дурной репутацией. Опиоманы. Игроки. Воры. Люди недостойной репутации. Он теряет голову, неспособный управиться с этим голодом. А когда не имеет возможности утолить его, то впадает в буйство. Но… он не убийца.
Тишина.
Шелест дождя. А я и не заметил, когда он начался. Звон посуды. И голосок, напевающий песенку. Складывай мозаику, Абберлин. Ты ведь веришь мне? Я вижу по глазам, что тебе хочется поверить.
Но здесь я не могу помочь. И часы остаются в кармане жилета.
С ними было бы легче. Попробовать все же? А если Кэтти увидит?
– Спасибо, док, – отвечает Абберлин. – Я ценю вашу помощь. Но уже поздно. Вам, наверное, пора.
Этот намек сложно не прочесть. И я откланиваюсь. Абберлин берется провожать. Мы некоторое время идем молча. Дождь стучит по черному зонту и скатывается под ноги. Грязные лужи не отражают ничего, и лишь по влажным стенам скачут отсветы редких фонарей.
– Твоя невеста очаровательна. – Я нарушаю молчание. – И это совершенно меня не касается, но…
– Она подрабатывала на улице? Вы это хотите сказать? – Никакой злости, Абберлин сдержан. – Я в курсе. Для меня это не имеет значения. Лучше приторговывать телом, чем душой или разумом.
Моя теория обращена против меня же? Тонкий ход. Я смеюсь, показывая, что сполна оценил шутку. Но Абберлин серьезен.
– Что ж, если ты отдаешь себе отчет в том, что собираешься сделать, то мне остается лишь поздравить тебя. Она показалась мне милой девушкой. И сказать я хотел иное… уезжайте. Завтра же, Фредерик. Твои мысли слишком опасны… для нее тоже.
– А если я ошибся?
Дождь прекращается, и на потемневшем небе проступают звезды. И я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз глядел на небо.
– Если ты ошибся… с одной стороны, это хорошо. С другой… она ведь была на улице, верно? И она красива. Куда красивей остальных.
Позволяю Абберлину самому закончить подаренную мысль.
– Заявиться в мой дом? Он не посмеет. – В голосе инспектора маловато уверенности.
– Все знают, где сейчас Кэтти. И что ты слишком занят делами, чтобы проводить время с ней. А она так беспечна. Мне вот открыла дверь. Любому откроет. Не сегодня – завтра. Не завтра – когда-нибудь. Ты не сможешь все время быть с нею. Поэтому уезжай. Увози ее. Или хотя бы спрячь.
Я складываю зонт и снимаю шляпу, позволяя редким каплям касаться волос.
– Завтра – послезавтра я получу деньги. И дом уже присмотрели. Скажи, что ты прибудешь в самом ближайшем времени. Она поверит. А пока… постарайся не выходить из дому.
Абберлин потер щеку и сказал:
– Есть мысль получше. Только нужна ваша помощь, док…
– С превеликим удовольствием.
Кэтти было страшно. Она утешала себя, напоминая, что точно так же боялась идти в дом, построенный на углу улиц, темный, будто гнилой древесный ствол. И кляла свой длинный язык, зацепивший инспектора. Он был странен, а Кэтти странные люди пугали. Случалось сталкиваться с ними, и опыт принес понимание – людям нравится мучить людей. Других, случалось, до смерти вымучивали. Кэтти пока везло.
Повезло и тогда.
И теперь тоже, всенепременно повезет.
Абберлин обещал. Он не нарушит слово. Смешно, что Кэтти когда-то его боялась. Хороший он. Добрый. Только доверчивый очень, ну прямо как дитя. И страх перед Абберлином сменился страхом за него.
Колечко это дурацкое с зеленым камнем.
– Как твои глаза, – сказал Абберлин, надевая колечко на палец. А Кэтти не посмела отказать. Он опять разозлится и назовет ее глупой, хотя сам глупец. Ну кто берет в жены шлюху? Нет, берут, конечно. Матрос там, или служивый человечек, или еще кто из непривередливых. Абберлин же военный – Кэтти сама мундир видела. И саблю. И еще грамоту, в которой про чины пишут.
Про войну он вспоминать не любил. И кричал по ночам. Когда о прощении просил, еще ладно. А вот когда ту, другую, вспоминал, то Кэтти ревновала. Кусала себя за руки, случалось, что до крови. Злилась. Плакала. И прятала слезы.
А вот теперь колечко.
Кэтти потрогала камень. Наверное, колечко дорогое. Двадцать фунтов? Пятьдесят? Или сто? Слишком много, чтобы Кэтти приняла, а она приняла, ведь той, другой, Абберлин не дарил колец, и, значит, Кэтти для него важнее.
Конечно. Он ведь все для Кэтти делает.
И прячет даже.
Выходили через черный ход. Кэтти заставили переодеться в мужское, и еще пальто Уолтера накинули, будто бы это он из дому уходит. Абберлин остался. А провожал доктор, который, как оказалось, хорошо знаком с местными улицами.
Он всю дорогу говорил. Шутил что-то, но Кэтти слушала вполуха.
– Здесь я вас оставлю, – доктор поклонился. – Было приятно познакомиться. Жаль, что при подобных обстоятельствах. Но мы еще встретимся.
– К-конечно. – От страха Кэтти стала заикаться.
Келли ждала на углу. Обняла, поцеловала, коснувшись мокрыми губами щеки. И шепнула:
– Давай, подружка. Приобними. И не трясися так.
Кэтти пыталась. Бояться темноты? Улиц? Да она выросла на улице. И в кармане нож держит. Но каждый шорох, каждая тень бьет по сердцу.
– А ты хороша, лапонька, – Келли вот не боится. Она привычно пьяна и тем счастлива.
Сколько ей заплатили? Прилично.
Главное, Келли будет молчать. Она такая, даже с пьяных глаз болтает осторожно.
У Келли собственная квартирка… и рыжие, яркие волосы. Но это совпадение. Разве стоит обращать внимание на глупые совпадения?
9 ноября 1888 г., Лондон, Ист-Энд
Джона Маккартни мучил ревматизм. Кости чуяли зиму и спешили отозваться на затяжные ноябрьские дожди.
В комнате круглыми сутками горел камин. Джон убирал пепел сам, аккуратно выгребая кривой кочергой, и любое, самое ничтожное движение отзывалось болью в суставах. Джон терпел. Ревматизм терзал его с довольно ранних лет, и, несмотря на все лекарские ухищрения, болезнь не собиралась отступать. Потому Джон плюнул на лекарей и взял себе за правило растирать кости бараньим жиром, настоянном на безоаровых камнях и травяной смеси. Боль когда исчезала, а когда и нет. В таких случаях Джон глушил ее дешевым виски. Ну или чем придется.
Сегодняшний день обещал быть мерзким. И застонав – кочерга имела немалый вес, – Джон распрямился. Он окинул свое жилище придирчивым взглядом, отметив, что обычный, в общем-то, беспорядок разросся вовсе уж неприлично.
Джон вздохнул и крикнул:
– Томми!
Томми Боуер, числившийся помощником управляющего, тотчас явился на крик.
