Томми Боуер, числившийся помощником управляющего, тотчас явился на крик.
– Томми… – Джон крякнул, прикинув, к кому бы из жиличек отправить парня.
Салли? Месяц как просрочила плату. Но ее подружки обещались выплатить… и характерец у Салли склочный. Сволочной даже.
Мэгги? Мрачная рожа. И вечно плачется на здоровье. Хватит на комнату и одного больного.
– Мэри Келли знаешь? – поинтересовался Джон, опуская тело в кресло. В поясницу стрельнуло болью, и шею зажало крепенько.
– Такая рыжая? С косой?
– Рыжая. С косой.
Мэри Келли появилась в доме недавно, где-то с полгода как. Она была относительно молода – двадцать три исполнилось – и хороша собой. Невысокая, плотно сбитая, Мэри умела смеяться так, что даже у Джона, давным-давно переставшего обращать внимание на баб, замирало сердце.
И оттого прощал он ей просроченную плату.
Но совсем распускать не следует.
– Пойди к ней. Скажи, чтоб сегодня долг вернула. А если нет, то пусть тащит свою задницу сюда.
Мэри будет убираться в комнатушке, шутить и смеяться, рассказывать о том, как ей жилось в Уэльсе. И как матушка продала ее в бордель, но Мэри не обижается. В борделе было весело, пока хозяин не сменился. Когда ж сменился, она сбежала с клиентом во Францию. А уже оттудова и в Лондон.
Сказки ее Джон выучил наизусть, но оттого слушать их было лишь интересней.
И поджидая гостью, Джон Маккартни, домовладелец, прикроет глаза. Его помощник спустится на первый этаж и решительно постучит в дверь комнатушки. Ответом ему будет молчание.
Но Томми точно знает, что Мэри дома. Он видел, как Мэри возвращалась, и не одна. А ведь обещала, что этот вечер проведет с Томми… обманула.
И если так, то пусть сама со стариком Маккартни разбирается.
Томми пнет дверь и выйдет во двор. Он обойдет дом и, оказавшись с другой его стороны, постучит в узкое окошко.
– Эй! Подъем!
Ему будет видна часть комнаты и кровать, и лежащее на кровати тело. В общем-то, картина самая обычная, Мэри Келли случалось перебирать с выпивкой, но Томми вдруг испугается. Он отскочит от окна и опрометью бросится к хозяину.
А Джон, вместо того чтобы обругать Томми за тупость и леность, скажет:
– Ломай дверь. Нет, погодь. Сходи-ка поищи мистера Дью. Уж если что, так лучше по закону.
Уолтер Дью, местный констебль, на зов явится незамедлительно. Приглашенный плотник, оценив дверь, пусть старую, но крепкую, выполненную из корабельных досок, предложит высадить окно. Маккартни согласится.
Первым в окно пролезет констебль.
Он сделает ровно три шага к кровати и тотчас вернется к окну:
– Врача зови! – крикнет он.
И Маккартни сам, забыв о ревматизме и недоверии к докторам, кинется за врачом. Констебль останется в запертой комнате.
Спустя четверть часа в комнату войдет доктор Джордж Багстер Филлипс, а немногим позже – инспектор Абберлин, которого Дью не осмелится не впустить.
«Поверхность живота и бедер была удалена и брюшная впадина освобождена от кишечника. Груди были отрезаны, руки – искалечены несколькими зубчатыми ранами, лицо изрублено до не распознавания особенностей, ткани шеи разрублены до позвоночника. Кишки были найдены в разных местах; матка, почка и одна грудь – под головой, другая грудь – под ногой, печень – между ногами. Кожа и ткани, удаленные с живота и бедер, лежали на столе. Лицо изрублено во всех направлениях: нос, щеки, брови, уши частично иссечены. Губы были разорваны и разделены несколькими разрезами, выполненными наискось до подбородка. Кожа живота разделена на три больших сегмента. С правого бедра мясо было срезано практически до кости»[5].
Эта запись будет сделана доктором за столом Мэри Келли, в присутствии всех крупных полицейских чинов. Наличие инспектора Абберлина, официально пребывающего «на излечении», никому не бросится в глаза. И естественно, что никто не обратит внимания на неестественную бледность и закушенную до крови губу.
Я ждал его, и он пришел.
Мой друг. Мой враг. Лжец, который обманул лжеца. Есть в этом некая парадоксальность. Но высшая справедливость – навряд ли.
Когда я понял все? Коснувшись губами рыжих волос, ощутив иной, чуждый запах? Или позже, увидев лицо? Белое пятно в сумраке ночи. Незнакомые черты. Отвратительные, как отвратителен обман.
Медь, спрятавшаяся под позолотой.
Олово, скрытое в серебряной фольге.
Ложь!
И она привела меня в ярость. Я бил и резал, нанося рану к ране, выстраивая рисунок моего гнева. И остановился, лишь поняв, что напрочь стесал то другое, неправильное лицо.
Не уходил – убегал, оставив окно приоткрытым. А идиот Филлипс, которому, если принять во внимание цвет его лица, осталось недолго жить, уверил, что окно закрыли.
Заперли.
И кто бы мог совершить подобное? Тот, кто шел по моему следу, но воздержался от последнего удара. Почему? Уж не потому ли, что желал нанести его лично.
И я остался в кабинете, зная, что именно сюда Абберлин придет. Погасив свет, я улегся на кушетке, как делал когда-то, когда приходилось ночевать в больнице. Не думал, что усну, но все же задремал. Проснулся от нежного прикосновения к щеке.
Лезвие-гадюка скользнуло вниз, и щетина глухо зашелестела.
– Просыпайтесь, док, – попросил Абберлин. – И объясните мне, зачем вы это делали?
Холодный металл, острая кромка. Волнительная близость к смерти.
– В чем именно ты меня обвиняешь?
А если мне вскроют горло? Возможно. Не страшно.
– В убийствах.
– Печально. Но не ошибаешься ли ты, друг мой?
Молчание. Почему он медлит? Ждет раскаяния? Но я не ощущал потребности каяться.
– Ты обвиняешь меня. Но несколькими днями ранее ты был уверен в виновности другого человека. А может быть, все дело в тебе? – Мне удавалось сохранять спокойствие безо всяких усилий. – Подумай здраво. Кто умеет оставаться в тени, будучи на виду? Тот, кого все знают настолько хорошо, чтобы доверять. Инспектор. Свой человек.
– Замолчите.
– Достаточно свой, чтобы не отказать ему в мелкой услуге.
– Док, вы…
Я коснулся лезвия. Из моих инструментов.
– Достаточно ли оно остро, чтобы я не испытал боли? К другим жертвам ты был милосерден, Абберлин. За что ты убил первую? Связана ли эта смерть с твоими кошмарами? Странными представлениями о смерти? Кем ты себя возомнил? Избранным? Языческим жрецом?
Меня разрывали противоречивые чувства: жалость к Абберлину и голод.
– Или ты убил ее, чтобы спрятать тайну? Какую, Абберлин? Чего тебя лишили в Лакхнау? Тела? Разума? Души?
Он ударил, к счастью, не ножом. Но и кулаки у инспектора оказались железными. Я упал на колени и сжался, не столько боясь, что избиение продолжится, сколько желая представиться испуганным.
– Тяжело слушать правду? Ты изрезал девушке лицо. Все думают, что погибла девица Келли, но… ты знаешь правду. Да, Абберлин?
– Вставайте.
Поднимался я медленно, стараясь не делать резких движений и вообще двигаться так, будто бы испытываю страшную боль.
– Вы не умеете притворяться, док. Я не настолько сильно вас ударил.
– Растягиваешь удовольствие?
– Док, вы что, и вправду думаете, будто я поверю? Я точно знаю, что я делал. И чего не делал. Я не убивал ни Энни Чэпмен, ни остальных. И уж точно не трогал Келли. Ее вовсе не должно было быть там. Я дал ей достаточно, чтобы найти ночлег. Она пожадничала. Жадность наказуема, но это не моя вина.
Ах, до чего же трогательна эта сцена. И жаль, что не будет свидетелей нашему разговору.
– Значит, Кэтти жива? Это хорошо. Ты не представляешь, как я рад…
– Док, я же вас убью.
Он верит в то, что говорит. А я так нет. Абберлин слишком медлит, и промедление не на пользу инспектору.
– Убьешь. Ты ведь убийца. Ты видел саму Смерть и слезы ее хранил. А теперь отпустил на волю. Сам купил домик для Кэтти? И камни, надо думать, ей отдал. Хороший куш для маленькой шлюшки. Верно, она и не мечтала о подобном, когда связывалась с тобой. Ты не найдешь ее, Абберлин. Так к чему все? Садись. Выпьем. Я не собираюсь бежать. Устал, знаешь ли. И нож убери… к чему тебе нож?
