это большая, целостная вещь. И что она должна сложиться.
– И о чем она писала, вы, конечно, не имеете ни малейшего представления?
Юхан хлопнул в ладоши.
– Дело даже не в том, что мы не спрашивали. Мы даже поддразнивали Лолу, что она всегда пишет. Но та лишь улыбалась, как сфинкс.
– Насколько близко лично вы с ней общались?
Люди внизу рассмеялись. Юхан сердито топнул ногой.
– Когда там был галантерейный магазин, шумели гораздо меньше… – Он поднял глаза на Эрику. – Да, мы довольно тесно общались, но у Лолы была и своя компания.
– Рольф и его друзья?
Юхан кивнул.
– Скучные люди, если хотите знать мое мнение. Лола сблизилась с ними исключительно на почве литературы.
– Я часто слышу, что время тогда было другое. В каком смысле, интересно? Ведь были же места, где встречались…
Эрика замялась, какое слово использовать, чтобы ненароком не задеть больное место. Она и в самом деле чувствовала себя ступившей на чужую территорию.
Но Юхан только улыбнулся:
– Для ЛГБТК [17]? Или вы имеете в виду только трансгендеров вроде Лолы? Что вам сказать… К счастью, с восьмидесятых годов ситуация заметно изменилась к лучшему. После того, что случилось с Лолой, я – хотя сам всего лишь гей, который любит рядиться в женскую одежду – стал заниматься проблемами трансгендеров. Ради Лолы. Мне придется начать не с восьмидесятых, а раньше, чтобы вы уловили контекст.
– Конечно, – кивнула Эрика.
Она подняла записную книжку и вопросительно посмотрела на собеседника.
– Пишите, дорогая, пишите, – успокоил ее Юхан, и его глаза приняли мечтательное выражение. – До начала шестидесятых у трансгендеров не было возможности встречаться. Разве что нелегально. Но затем осторожный контакт стал возможен через порножурналы. Один из них назывался «Рафф».
Юхан рассмеялся. Теперь он очутился в прошлом.
– Мы с Лолой много говорили об этом, когда в баре выпадала свободная минутка. Эва Лиза Бенгтссон – одна из пионеров шведского транс-сообщества – через газету связалась с Эрикой Шёман. Той самой, которая работала на корабле, ходила в море и которой каким-то образом удалось раздобыть номер американского журнала «Трансвестия». Думаю, им они и вдохновились. Так или иначе, в дружественном «Раффу» журнале «Пифф» разместили объявление о учреждениии места для встреч. Было получено множество откликов от трансгендеров по всей Швеции, что и привело к открытию первого такого рода клуба. «Трансвестия» – так назвали это место. И те, кто раньше переодевался в одиночестве, получили возможность показываться на публике без риска для здоровья и жизни. Там были не только трансгендеры, но и люди с разными другими особенностями: геи, лесбиянки и дрэг-квины вроде меня. Те, кто до того был вынужден держаться в тени.
– И как долго просуществовала «Трансвестия»?
– До шестьдесят девятого года.
– А потом на сцену вышел «Алексас»?
– Я как раз собирался к этому перейти. Для нас стало настоящим спасением открытие «Алексаса» в середине семидесятых. Он сразу стал нашим главным клубом. Геи и бисексуалы, трансгендеры и дрэг-квины – там собрались все. Как когда-то в «Трансвестии». Но разница в том, что это место предназначалось не только для нас. Там были рады всем. И все приходили.
Эрика оторвалась от записей.
– Извините за глупый вопрос, но в чем разница между дрэг-квином и трансвеститом?
Юхан снова улыбнулся ей. Похоже, он был рад такой внимательной слушательнице.
– Дрэг-квин – это цис-мужчина, то есть тот, кто родился и видит себя мужчиной, но любит одеваться как женщина. – Заметив удивленное лицо Эрики, он поспешил пояснить: – Дрэг – это игра с гендерным самовыражением. Исследование границ собственной женственности-мужественности. Хотя это и не всегда так… – Вздох. – Я всегда был высоким и крепким, и при этом меня влекло попробовать себя в женской ипостаси. Я пытался сопротивляться, но в середине семидесятых, в двадцать с небольшим, наконец отважился пойти в такой клуб, и это было как возвращение домой. Я получил возможность пережить свою индивидуальность в этом качестве. Что для меня означало важный шаг.
– Давайте вернемся к «Алексасу», – предложила Эрика.
– С удовольствием. Итак, я начал появляться там с семьдесят седьмого. Лола – почти сразу после меня. Но мы были знакомы и до «Алексаса», через Монику.
– Как они жили с Моникой, на ваш взгляд? И – еще раз простите мое невежество – Лола считалась гетеросексуалкой?
– Они никогда не были близки, – фыркнул Юхан. – А Лола вообще не интересовалась женщинами.
– А дочь? – совсем растерялась Эрика.
– Лола и Моника не были близки, – повторил Юхан. – Они жили одной семьей, но как сестры. Уверен, близость между ними была невозможна физически. Лола никогда не легла бы в постель с женщиной. Она была гетеросексуалкой. Во всех отношениях, кроме врожденных анатомических предпосылок.
– Но она удочерила ребенка?
– Да, она это сделала. И пообещала Монике заботиться о девочке. Моника глубоко увязла, продавала свое тело, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Узнать, кто биологический отец девочки, было невозможно, в том числе и для Моники. Но Лола любила Пютте как родную дочь. Пютте была для нее всем. В метрике отцом Пютте записали Лолу, так что у нее никогда не возникало проблем с родительскими правами. Только в биологическом отношении Пютте не была ее. Лола как-то сказала, что Пютте называет ее папой. Она хотела, чтобы девочка считала мамой Монику.
– А был в жизни Лолы еще кто-нибудь, не знаете?
Юхан кивнул. Под полом опять зашумели, и он снова топнул ногой.
– Да. Какой-то мужчина, но он был ее тайной.
Эрика оторвала глаза от блокнота.
– Вам что-нибудь известно о нем?
– Нет. Лола умела хранить свои тайны. Но она влюбилась. Когда возвращалась после встреч с ним, это было что-то особенное.
Эрика задумчиво кивнула. Ни один мужчина не был допрошен в связи с гибелью Лолы и Пютте. Почему? Что, если все дело в любовной истории, которая пошла не так?
Эрика решилась задать еще один вопрос, который, как она подозревала, может задеть за живое:
– А как в восьмидесятые годы обстояло дело с половыми гормонами и операциями? Лола думала об этом?
– Да, конечно. С восьмидесятого года операцию по перемене пола на женский можно было сделать в Стокгольме. До того ездили в Копенгаген или Касабланку. Это был большой риск: слишком много от эксперимента. То же и с гормонами. Побочные эффекты могли быть ужасны. Я знаю, что Лола начала принимать гормоны еще до смерти Моники, но прекратила, как только на ее плечи полностью легла ответственность за Пютте. Она боялась, что не сможет заботиться о ребенке, поэтому и несла свое бремя в мужском теле. Ради девочки.
