Ознакомительная версия.
Ложь. Она не давала ему опиума.
Она просто хотела быть любимой… а Мишенька так походил на отца.
Внешне. Лишь внешне. Он сам устал от проблем, а ведь было их не так уж много. От работы в клинике, от жизни в старом доме, от нее, Лизоньки… изменять стал, потом приходил, каялся… лучше бы молчал, лучше бы она не знала ни о чем. А он, покаявшись, преисполнялся уверенности, будто бы теперь все замечательно. До следующего раза…
Он пить начал и, выпивая, зверел, точно просыпался в нем некто иной, дикий. И добрый ее Мишенька краснел лицом, преисполнялся какой-то дикой ревности и начинал обвинять Елизавету в вещах невозможных… бил…
А потом, трезвея, вновь просил прощения.
В любви клялся.
Нет, с опиумом жить стало проще. Он сказал, что в клинике все рано или поздно… морфий облегчает страдания, а он, Мишенька, сам себе виделся страдающим человеком. Конечно, лишенный дома, отеческого благословения…
…Он терял разум как-то очень уж быстро. И добравшись до самого края, вновь начал умолять о спасении, на сей раз Бога… пускай, Елизавете было все равно. Он жил в своем монастыре и, верилось, был счастлив… Елизавета же…
…Ей больше некуда было идти.
Она закрыла глаза, но слезы текли сквозь сомкнутые веки, по щекам, по волосам… красивая? Проклятая материнская красота. За что так? Бессмысленный вопрос, на который Елизавете не найти ответа, она устала… как же она устала…
Алексей ее принял.
А потом и племянников своих, которые были уверены, что в своем праве. Они, появившиеся в поместье неприятным сюрпризом, Елизавету за человека не считали…
– Я просто молчала, – Елизавета сказала это тому, кто, чуялось, стоял у постели. – Я просто…
…Сыпали свою приправу, подносили дядюшке, нагло ухмыляясь, с приговорочками… а он не понимал. Слишком благородный, чтобы поверить в этакое, или слишком уставший жить.
За Елизаветой следить перестал.
И она… да, непристойно, невозможно, но она – женщина, а Сергей мужчина, не старый. Красивый. Умный… и собственник… он заговорил о том, чтобы поместье продать и уехать, только Елизавета слишком многое видела, чтобы относиться к этим разговорам серьезно.
Улыбалась.
Избегала.
Злился… он тоже, рассказывавший ей о своей любви, видел в Елизавете лишь средство добиться желаемого. А желал он вырваться из деревушки, из самой жизни, не понимая, что сие – невозможно…
Глупец.
И Алексей не лучше… подозревал? О том, что у Елизаветы любовник имеется – наверняка… скорее всего, грешил на племянников… следил опять же… и сердце не выдержало.
Изобретательные сволочи.
…И получилось…
…Сколь нелепый безумный план…
…Бычья шкура… где взяли? На бойне, небось…
…Жутко получилось. Темный силуэт, не то человека, не то зверя, мифического чудовища, бредущего сквозь дождь. И с каждым шагом он все ближе…
…От нее тоже нашли бы способ избавиться, рано или поздно. Елизавета не стала бы сопротивляться: она так устала жить… но нет, не ее черед. И это что-то да значит?
– Я просто молчала, – Елизавета Алексеевна больше не оправдывалась, она говорила в темноту. – И хотела быть счастливой…
И клинок под ее рукой вдруг ожил, потеплел.
Желание исполнит? Хорошо бы…
…Не прошло и двух недель, как Елизавета поняла, что беременна.
Три недели спустя
Квартира Лары была почти пуста. Три комнаты. Белые стены, старая мебель. Ощущение нежилого помещения, и кухня – исключением. Уютная, в желто-зеленых ярких тонах.
– Не нравится? – спросила Лара и, коснувшись черной повязки на рукаве, добавила: – Машке тоже не нравилось. Она говорила, что я жить не умею. И действительно не умею. У меня есть деньги на ремонт… вообще есть деньги, а я не знаю, какой себе хочу дом.
Иван поставил пакеты на стол.
– Зачем ты пришел?
– Тебя проведать.
– Проведал? – злится, и губы поджимает, и пытается скрыть покрасневшие глаза.
Опять плакала.
– Проведал.
– Тогда уходи.
– Нет, – он сел на желтый табурет. – Садись. Или тебя опять к Антонине свозить?
Как ни странно, но спорить Лара не стала. Села, только руки подмышки спрятала. И опять в какой-то страшной безразмерной кофте…
– Я рассказала Машкиным родителям и…
– Они обвинили тебя?
– Да.
Следовало ожидать.
– Мы все виноваты. Машка нашла себе любовника. Я ничего не заметил… ты…
– Промолчала. А еще ее любовнику изначально нужна была я, и только я…
– Лара, он был сумасшедшим.
– И пришел за мной, а ее…
Наверное, нужно было сказать что-то успокаивающее, но Иван понятия не имел, что принято говорить в таких случаях. Оттого и молчал. Обнял, притянул к себе и молчал.
– Он и тогда говорил, что я… судьба… его судьба… что я похожа… почти копия…
Не копия, но некоторое сходство с портретом имеется.
– Мне бы понять, что он так просто не отпустит. Не отступится и…
– И он нашел себе другую забаву.
Анна пробыла в плену два с половиной месяца, не тронул ведь, хотя Машку убил… и не только Машку. За ним, оказывается, не одна дюжина трупов. И ведь хитер оказался, мерзавец. А вот Игорек раскололся быстро, он жаловался, стенал, твердил, будто его заставляли, будто боялся он младшего братца, который во всем и виноват.
Игорек только на встречи ходил вместо брата… гулять дамочек водил. Поил снотворным и доставлял в укрытие. Ну еще трупы прятать помогал. Но сам никого не трогал.
Владлен Михайлович твердит то же самое…
Где правда?
Нигде.
– Успокойся, – он провел рукой по темным волосам. – Виноваты все. И не виноват никто. Просто… просто к этому надо привыкнуть.
Лара только вздохнула, кажется, не верила, что у нее получится привыкнуть.
– Блинов хочешь? – спросила она.
– Конечно, хочу… к слову, ты могла бы ко мне переехать на время ремонта…
– Какого ремонта?
– Обыкновенного. Нельзя же в таком развале жить. А у меня квартира большая. Обещаю не приставать. А ты мне будешь блины жарить. Я страсть как люблю блины… соглашайся.
Согласится.
Если не сегодня, то завтра. Не завтра – так… времени много. Главное, не тратить его зря.
Женьке разрешили подержать клинок.
Ничего-то в нем особенного нет. Темный металл, гладкий, и никакого тебе таинственного пощипывания в кончиках пальцев, странных желаний и прочего, чему полагалось бы быть в подобных случаях. Тяжелый, конечно. Мерцает тускло камень в навершии рукояти.
– И как желания загадать? – Женька вернула клинок Галине Васильевне.
– Никак, – ответила та, принимая древний кинжал на подол фартука. – С такими вещами аккуратней надо… может, желание и исполнится, но какую за это цену возьмут?
– Вы и вправду верите?
Вовка хмыкнул, он-то к древнему артефакту почтения не испытывал точно.
– Верю или нет, но… Владлен был разумным человеком.
…И покрывал сыновей. Знал ведь, про убийства знал, про остальное…
– А тут словно помутнение.
– Жадность, а не помутнение, – у Вовки имелось собственное мнение. Он сел на лавку, ноги вытянул и пальцами шевелил. Получалось забавно. – Сын его неплохие деньги зарабатывал. Сначала-то у Владлена твоего гордость играла, думал, небось, что все наладится, восстановится. А потом понял, что ни хрена оно уже не вернется. А тут еще сынок мало того, что не окочурился, а в бизнес пошел… честным человеком вроде как стал. Вот оно и вышло.
Клинок лежал на столе. Его, как и портрет княжны Тавровской, отправят в музей, присовокупив бесплатным довеском местную легенду, в которой, как подозревала Женька, было мало правды.
– Твой Владлен знал, что сынок у него ненормальный, но боялся. Сдал бы в психушку и что? Снова на голодный паек? Нет, хитро придумал, прицепил к нему Игорька, мозги промыл, хотя тех мозгов никогда много не было, и Игорек за братцем приглядывал, помогал, чем мог, убирал следом.
Странная история.
Жуткая.
– Так что нечего на ножичек пенять, – Вовка скрестил руки на груди. – Небось, не сам он резал. И Сигизмунд, уж на что у меня на рожу его руки чесались, не сам на тот свет ушел. Следователь-расследователь…
…Слишком любопытный, подобравшийся вплотную что к склепу, что к семейной тайне последней княжны. Вышел на Владлена Михайловича, но вряд ли шантажировал его княжеским происхождением.
Про Игорька узнал?
Или про бункер, который оборудовали в старом подвале поместья? Или про тех, кому случалось в этот бункер попасть? Или напротив, других, что из бункера отправлялись прямиком на старое кладбище? В фамильный склеп… и новый смотритель кладбища пришелся весьма не ко двору.
Ознакомительная версия.
