свое имя.
Слабая вспышка улыбки на лице женщины. Секундная радость достижения цели, исчезнувшая за постоянным выражением грусти и нервного напряжения. Засеменила к металлической двери и стала усердно тянуть ее, будто я мог изменить своим словам. Пятый услужливо открыл проход, пропустив гостью. Вошел вслед за ней. Я оставил на квадратном листе бумаги 3 предложения, подпись и покинул постовую комнату последним.
Роза Иствуд, может, вместе с Пятым, наглядно поняла, почему посетить сектор А труднее других. Особенно женскому полу. Около 130 хищных глаз уставились на объективную красоту посетительницы. Наслаждались ею в мыслях, обнажали, извращали образ. Заключенные в ближних камерах жадно ликовали от восторга. Дальше угол обзора значительно уменьшался, и центральные становились в угол клеток. Последние были лишены визуального образа, на коленях пытались просунуть голову между прутьев решетки. Примерно так кобели реагируют на сучек во время течки. У этих существ было кое-что еще: разум. Более или менее.
Почему-то я был уверен, что Мэд Кэптив не шелохнулся, сидя на нарах. Опять две крайности: это говорило либо о полном отсутствии разума, либо о его совершенстве.
20 секунд, пока я не занял место по правую сторону, они стояли. Как актеры на сцене. Забывшие тексты, движения и танцевальный номер. Роза Иствуд инстинктивно схватилась за руку Пятого. Парень тоже испугался, поэтому не решился идти без меня. Защитив женщину с боков, мы двинулись по коридору.
Звучали похабные слова, призывы к сексуальным действиям, извращенные комплименты внешности. Это было обыденно. Без этого заключенные выглядели бы странно. И мужчины, и женщины после месяцев, годов заключения жаждали любых ласок, кроме собственных. Пятый всерьез испугался, когда они стали тянуть к Розе грязные смердящие руки. Обнажил полицейскую дубинку и тряс ею, будто прогонял мух со своей еды. Я просто напоминал им: прутья решетки могут смениться монолитной стеной. Смешно, что слова действовали, а удары нет. Нужно знать их глубинные страхи.
— Не бойтесь, эти животные не причинят вам вреда.
Сравнение мне нравилось, даже очень. Я и сам часто называл их так. Вот только одно дело думать, а другое разговаривать с клиентами. Если первое умение у Пятого страдало, то последнее отсутствовало. Ни один контакт с людьми, обратившимися в полицию, не кончился без листка жалобы на моем столе. Сейчас тоже. Во-первых, он нарушил профессиональную этику. Во-вторых, обратился собирательно, а ведь мы шли к дорогому для этой женщины человеку. В-третьих, не учел ее эмоциональное состояние. Я грозно посмотрел. Намекнул взглядом, что лучше ему молчать. Чем чаще, тем лучше.
— Выбирайте выражения, пожалуйста! Среди этих, как вы говорите, «животных» находится мой невиновный муж. Кто знает, может, здесь еще есть невиновные, а, мистер Рей?
Гнев подчинил остальные чувства, и она перестала дрожать. Изредка мотала головой направо и налево, реагируя на каждого заключенного. В своей идиотской манере Пятый все-таки отвлек ее.
— Мисс Иствуд, мы не лишаем свободы беспричинно. На это был веский повод.
— Какой же, позвольте узнать? То, что начало похищений и его побег из клиники совпали датами?
— Этот факт только дополнение. Мэд Кэптив был пойман на месте преступления, намереваясь похитить ребенка. Оказывал сопротивление при задержке. На допросе добровольно признался в содеянных похищениях. Сегодня он упомянул то, что не мог знать никто, кроме похитителя и того, кто расследовал новую пропажу, то есть меня.
— Не может быть! А если и может… Как, как человек, слабый и телом, и духом, без денежных средств и вообще без еды, одежды, способен на такие изощренные планы, которые никто не может понять…
— Поэтому, несмотря на новости, ваш муж все еще под подозрением. У него есть сообщники. Насильно или нет, осознанно или нет, но он связан с этим делом. К тому же, он напал на санитара во время побега из психиатрической клиники. Мужчина вскоре скончался. Как минимум, с этим мы как полиция можем работать.
— Что вы такое говорите?!
— Это не упоминалось в газетах?
— Нет. Клянусь, нет!
— Значит, главный врач решил скрыть это от общественности. Репутация.
— Господи… Как я жалею, что отдала его на лечение в эту больницу! Одному Богу известно, что они с ним сделали. Он не был таким, он никогда не впадал в слепую ярость и тем более безумие. Единственными странностями, о которых он говорил, были голоса, точнее, неразборчивый шепот в голове и жуткие головные боли. Но ничего подобного не было, слышите? Я требую обратить внимание на руководство этой больницы, на их работу!
— Болезни имеют свойство прогрессировать. Именно так они могут сказать, и мы вряд ли сможем доказать обратное.
— В любом случае, даже если сказанное вами и правда, это не сравнится с тем, что теперь весь город считает моего мужа убийцей сотни детей. В это я точно не верю, никогда не поверю! Похищения случились и прошедшей ночью. А вы… Вы должны были окончательно разобраться во всем, прежде чем объявлять это на весь город. На всю страну! А может, и на весь мир!..
Я ничего не мог сказать. Это ошибка совершена, и ее нельзя исправить.
— Новости, знаете ли, быстро разлетаются, — продолжила Роза Иствуд. — Репортеры поджидали меня возле дома, а потом весь вечер караулили, просовывали свои камеры чуть ли не в каждую щель окна. Утром я с трудом успела проскользнуть мимо них! Даже в газете про меня написали, что я «отказалась вести какой-либо разговор». Будто я обязана оправдываться! Выставили меня едва ли не соучастницей, пособницей! Насколько это приятно — писать объяснительные письма родителям, надеясь, что хотя бы их журналистская рука минует, менять прическу и одежду ради того, чтобы тебя не узнали, — как считаете?
— Вы в праве просить офицера для сопровождения и защиты. Это все, что я могу сейчас для вас сделать.
— Нет, вы можете перестать прятаться в своем офисе, признать ошибку и сказать об этом на камеру.
— Сейчас увидите, поймете, о чем я говорил и почему не отказываюсь от своих подозрений. Хотите, чтобы я признал вину. Тогда заставьте своего мужа рассказать нам все!
Роза Иствуд замерла, не дойдя до последней камеры заключения, выпрямилась. Глубокий вдох, еще больше расширивший плечи и грудь. Выдох. Колени судорожно тряслись, подгибались. Шаги медленные, неравномерные, не по прямой линии, как при головокружении.
Встала напротив решетки, за которой находился ее муж. На одной линии со мной. Глаза заметались по беспорядочным траекториям. Не моргала, не чувствовала рези. Слезы не давали роговице иссохнуть, увлажняя ее все обильнее по мере осознания зрелища. Лицо выглядело безэмоциональным: тоска, страх, удивление смешались так, что подавили друг
