Так же говорили и Костик с Максом. А до той поры они завалили меня новыми книжками и фильмами.
Книги сыграли со мной злую шутку. Подсев на художественные тексты, я превратился в самого опасного наркомана — наркомана-селекционера: мало-помалу я научился сам воспроизводить сложнейшую формулу любимого вещества с тайной надеждой угощать других. Первые пробы меня не зацепили, но новая продукция нравится мне больше. А вам?
Звонил отец. Оказывается, адвокат Борис Островский каким-то чудом разыскал его, и в конце июля они встретились в небольшом пражском ресторане; разговор касался бизнеса. Отец не передавал подробностей, только осторожно спросил меня: откуда это мы знакомы с Островским? Мне показалось, что он был изумлен, но не подавал виду. Он больше не скрывался, был бодр и невозмутим, как раньше. Снова строил планы и по-всякому старался меня утешить.
Мы старались пореже вспоминать о наших злоключениях. Где-то в самой глубине души я чувствовал… впрочем, это совершенно не важно, что я чувствовал.
Лето кончалось. В августе я смотрел новости с омерзением: все каналы транслировали прямой репортаж из выгребной ямы, в которую в очередной раз ухнула российская экономика. Вражеские телекамеры, размещенные на безопасном расстоянии, давали представление о глубине этой ямы. Оживленное шлепанье губ президента и министров (чуть завидев их, я выключал звук) могло означать только одно — каждому из нас предлагалось вычерпывать их дерьмо собственной столовой ложкой. Доносились до нас и локальные отзвуки говенной московской оперы: наши валютные счета были надолго заблокированы.
Говоря коротко, мы с матерью решили принять отцовское приглашение.
Узнав об этом, Макс и Костик не слишком удивились. А Шериф сказал:
— Долго вы думали. Сейчас все ломанутся. «Титаник» видел?
Еще бы не видел. Тут мне было что вспомнить! Джеймс Камерон честно отработал свои два миллиарда: просмотрев фильм, едва ли не все девчонки из нашего выпускного класса независимо друг от друга пришли к верной мысли о непрочности этого мира — а также о том, что на любую гордую львицу найдется свой Лео. Ну, а мы не заставили их ждать слишком долго.
И вот теперь я покидал корабль первым.
Однажды теплым сентябрьским вечером ко мне зашел Костик. Следом явились и Макс с Шерифом: они обкатывали максову новую девятку. Шериф завел себе видеокамеру и теперь снимал каждую поездку специально для меня. Я мог, не сходя с места, гулять по улицам родного города. Это было трогательно.
На экране мелькали знакомые до тошноты кварталы.
— Мы визы уже получили, — сказал я.
Повисла тишина.
— Мы к тебе приедем, Пит, сразу, как вызовешь, — прервал молчание Костик.
Я не ответил. «Никому мы там на хрен не нужны, — думал я. — С нашим гребаным дефолтом. Скорей всего, никого и не выпустят».
Тут я бросил взгляд на экран и вздрогнул.
— Раиль, отмотай назад, пожалуйста, — сказал я. — Мне показалось, что…
Не показалось. Мы включили видео в замедленном режиме и в деталях рассмотрели знакомый «мерседес» и стоящего в сторонке Владимира, исполнительного директора, целого и невредимого. Он попал в кадр на пару секунд и в камеру не глядел. Глядел он вдаль, на закат, горящий над крышами домов, и что-то говорил в трубку.
Снято было сегодня, с час назад: солнце за окном уже зашло.
Я очень натуралистично представил себе всё, что случится дальше. Выяснить мой адрес и наведаться с визитом не составит особого труда для моего старого друга. А уж как заставить меня поделиться — это дело техники. Оставалось ждать его с минуты на минуту.
Макс откинул штору и стал осматривать двор, прижавшись носом к стеклу. Потом обернулся и помотал головой:
— Вроде никого.
— Надо съ…бывать отсюда, — сказал я со своего дивана. — А куда? И матери нет.
— Ко мне, — сказал Костик. — У меня никого дома.
— Мать я встречу, — пообещал Шериф. — И вам позвоню.
Он вынул из кармана и показал нам небольшой черный мобильник.
— Короче, что с собой будем брать? — спросил Макс.
Меня подхватили под руки, надели ненужные кроссовки, стащили во двор и погрузили в «девятку». Зрители, которые наблюдали за нами в этот вечер, остались довольны: мы выглядели весьма живописно. Но никто не высунулся и даже не помахал нам ручкой. Хотя — чего уж там: эти ублюдки сидели тихо и через два часа, когда дверь моей квартиры снесли с петель, а всю мебель перевернули вверх дном. Они позвонили в ментовку, только когда увидели удаляющиеся огоньки «мерседеса» — а позвонив, почуяли запах дыма.
Мы с матерью в это время уже сидели, притихшие, на заднем сиденье максовой «девятки», которая полным ходом неслась по трассе в Петербург.
Путь до Праги (через Москву) получился долгим и мучительным. В самолете я думал: не слишком ли круто мы завернули наш сюжет?
Посоветоваться было не с кем. Макс и Костик расстались с нами на международном терминале в Пулково, а Шериф с Машкой и того раньше. На прощание Шериф сказал мне:
— Будь здоров, Пит. Вернешься, мы с тобой их ногами запинаем.
Зарядом оптимизма, вложенным в эту фразу, можно было подорвать пару «мерседесов» и штук пять «бмв», а может, и бронетранспортер средних размеров.
— Спасибо, Раиль, — ответил я. — Мы не прощаемся.
Мысли теснились в голове, не находя выхода, бесформенные, как облака под крылом самолета. Сквозь разрывы облаков виднелись ухоженные поля, дороги и разбросанные то тут, то там городки. «Европа, — думал я. — Вот и посмотрю на нее. Из инвалидной коляски».
В пражском аэропорту я увидел отца издалека. Он тоже сразу заметил нас и двинулся навстречу сквозь толпу встречающих. Мне запомнилось, как он смущенно говорил матери:
— Если бы я только знал…
Здесь я хочу остановиться. Иначе уже совсем скоро мои герои попадут в настоящее время, потускнеют и исчезнут. А мне до крайности нравится рисовать их по памяти, оживлять их и разговаривать с ними, знаете, как иногда само собой получается во сне. Я скажу вам так: писать повесть — всё равно, что грезить наяву. Но вы должны меня простить. Мне просто нечем больше заняться.
Когда мне приходит новое сообщение от Макса, я иной раз ловлю себя на мысли: не я ли сам его создал?
Документ7. […]
(Стихотворение, написанное пациентом Петром Раевски в частной клинике г. Градец-Кралове, 12 октября 1998 года)
Маринка, скажи, ведь ты не забудешь меня?
Мне больше не встать, не приехать к тебе, не увидеть,
как ты улыбаешься.
Как ты умеешь.
А я —
нет, я не могу.
Нет слов. Нет букв в алфавите,
чтоб высказать, как я устал,
смертельно устал
хвататься за эти соломинки ломаных строчек.
Я стер бы свой файл.
Придут, а палата пуста.
А в списке на месте моей фамилии — прочерк.
Что может быть проще — забыть, и забыть навсегда
желание жить?
Забыть цветы и картинки?
Найти, прочитать и затем удалить без следа
все тексты, где встретится имя моей Маринки?
Где встретится имя, и голос, и запах волос,
и трепет ресниц,
и милая грусть в каждом жесте?
Я лучше сотру свою память и до, и пос —
ле самого первого нашего лета вместе,
последнего лета.
Я лучше запомню твой взгляд
в тот раз, у дверей (ты уже начинала смущаться),
когда я не знал, что мы —
вернее, что я —
когда мне уже хотелось смеяться от счастья —
вот тут бы закончить.
Вот тут бы остановить
течение времени, смутный поток сновидений,
на гребне волны, на вершине моей любви,
и пусть на стене отпечатаются наши тени
мгновенною вспышкой: мне даже не нужно тепла,
мне нужен лишь свет. Я видел адское пламя
той ночью на море. Ах, как далеко ты была,
Маринка.
Ты знаешь, я видел своими глазами,
как рушится мир. Я видел предвечный огонь —
он вовсе не красный, он неописуемо белый,
но в нем — все цвета: и алый, и голубой,
и дьявольский, желтый.
А искры летели, как стрелы,
впиваясь мне в сердце. И сердце лопнуло, как
наполненный краской пакет на грязном асфальте,
и ты испугалась, увидев кровь на руках.
«Маринка, не плачь, —
шептал я. — Прошу тебя, хватит».
Но плакал и сам от боли, тоски и стыда,
и сердце мое опять разрывалось на части:
я понял, что проклят. Отныне и навсегда.
Мне не пережить
мое запретное счастье,
которого не было.
Но, может быть, тебя ждет
другое, поярче? Маринка, скажи мне, как брату,
тебе понравилось с ним?
Когда он придет,
ты будешь любить его вечно?
смертельно устал. И это — сбивчивый бред
влюбленного мальчика, что не успел признаться
в любви —
а теперь слишком поздно. Здесь в октябре
довольно тепло. А мне почти девятнадцать.
Почти тридцать пять на двоих (по-моему, так).
А также почти поллимона на наших счетах.
Эпизод64. Три последних года сжались в моей памяти в один комок времени, наподобие комка пластилина. Его можно раскатать по плоскости, и тогда я получу один-единственный скучный день; его можно просто выбросить, и ровным счетом ничего не произойдет.
