Баджи вновь занялся делами своего охранного предприятия.
А вот Жаклин не торопилась возвращаться в Англию. Только она со мной никогда не заговаривала. Наверное, понимала, что это бесполезно. Или же боль ее равнялась моей. Раз в неделю она приходила к Шевалье, садилась возле меня и наливала себе виски. Я слышал, как она пьет, поигрывает кристалликами льда в бокале, вздыхает, но при этом никогда не смотрел в ее сторону.
И все же в один прекрасный день я вынырнул на поверхность.
Это был такой же день, как все прочие. Глаза мои, выжженные слезами, почти не открывались. Я полулежал в кресле. Свесив руки до пола, где валялась пустая бутылка. Прошел уже месяц. Может быть, больше. За окнами наливалось яркими красками лето, неспособное прорваться сквозь мое безразличие. Лета было мало, чтобы я преодолел свое оцепенение. Мне даже жара не досаждала. Только хотелось пить.
Около четырех часов, когда июньское солнце с трудом пробивалось сквозь ставни, которые я не удосужился открыть, в дом Шевалье позвонила Люси.
Обычно она узнавала новости от Эстеллы. Но на сей раз попросила позвать к телефону меня. Хотя прекрасно знала, что я по-прежнему не раскрываю рта, не желаю отречься от немоты. Франсуа, занятый своими политическими делами, отсутствовал, и я проводил дни в обществе Эстеллы, которая по иронии судьбы в свой декретный отпуск нянчилась со мной.
Эстелла подошла ко мне и приложила трубку к моему уху, ни на что особенно не надеясь. Я даже не шелохнулся.
— Дамьен, — начала Люси решительным тоном, — это Сфинкс. Через час, если вы не подымете свою толстую задницу с этого сучьего кресла, я расшифрую послание без вас.
Ее голос долго отдавался у меня в голове. Словно ему нужно было проделать длинный путь, прежде чем достичь цели. Но каким-то чудом сообщение все же проникло в мой разум. Словно повернулась шестеренка, очищенная от ржавчины. И я внезапно решился открыть рот. Наконец решился. Произнес первую после смерти Софи фразу:
— Пошли вы все на фиг!
Эстелла, по-прежнему прижимавшая трубку к моему уху, вытаращила глаза. Она так давно не слышала моего голоса, что не верила своим ушам.
— Ах так? — язвительно сказала Люси. — Думаю, Софи гордилась бы вами. Страшно гордилась. Жалкий дурак!
Она повесила трубку. Вернее, швырнула.
Я слушал гудки. Эстелла не шевелилась. Она пристально смотрела на меня. Я не знал, поняла ли она, что Люси уже завершила разговор. Внезапно я вскочил, прорычав:
— Дуреха!
И ринулся на второй этаж. Одним духом взлетел по лестнице, оставив Эстеллу в гостиной. Я бежал изо всех сил, словно обезумев. Эстелла, должно быть, подумала, что я собираюсь выпрыгнуть в окно. Она тоже вскочила и устремилась следом за мной. Но когда она, запыхавшись, держа обеими руками живот, примчалась в кабинет своего мужа, то увидела меня за компьютером. В окно я прыгать не собирался.
По щекам моим текли слезы. Но это были слезы жизни. Глаза у меня широко раскрылись. Я неотрывно глядел в экран монитора. Пожирал его глазами.
Со дня смерти Софи бумажка с кодом лежала у меня в кармане Я всегда сжимал ее в кулаке, страстно желая выбросить, но не решаясь сделать это. Одной рукой я сжимал листок с кодом. Другой — пулю, которая расплющилась о мой бронежилет, о мою грудь. Пулю, которая должна была меня убить.
Но сейчас я вынул листок с кодом из кармана и положил на письменный стол. Всхлипывая, как зареванный мальчик, я стал разглаживать его ладонью.
Потом посмотрел на Эстеллу.
— Сходи за диском Люси, он в кармане моего пальто, — распорядился я, даже не пытаясь быть вежливым.
Она была слишком рада, чтобы обращать внимание на мой тон. И, без колебаний устремившись к лестнице, спустилась настолько быстро, насколько позволяла ей беременность.
Я запустил «Фотошоп». Программа загружалась медленно. В кабинете снова появилась Эстелла. Она протянула мне диск. Глаза у нее блестели. Я потер руки, прежде чем взять диск. Вставил его в компьютер. Открыл файл.
Перед моими полными слез глазами неторопливо возникала фотография таблички. Я поднял листок со стола и пристроил его сбоку от экрана. Как партитуру.
Я дрожал. Все мои страдания сконцентрировались здесь. Две картинки перед глазами. Две детали головоломки в виртуальном единении. Код Йорденского камня, обнаруженный в «Джоконде», и фотография зашифрованного послания Иисуса. Я глубоко вздохнул и вытер глаза рукавом рубашки.
Я начал сравнивать эти две картинки. Слева цифры, справа — греческие буквы. От меня требовалось одно — расшифровать их. В них заключалось послание. Оно было передо мной. Два раздельных элемента, которые ждали два тысячелетия, чтобы их соединили вновь.
Я знал, как нужно действовать. Как действовала бы Люси. Как действовала бы Софи. Но вести игру выпало мне. Одну за другой я отбирал буквы сообразно цифрам. Запомнить это было нельзя. Я схватил лежавшую на столе ручку и продолжил расшифровку, записывая на листке с кодом отобранные буквы.
Эстелла следила за моей работой, сплетая и расплетая пальцы. Взгляд ее перебегал с листка бумаги на мое лицо в поисках ответа, в поисках утешения. Внезапно я расхохотался.
Эстелла попятилась. Должно быть, она решила, что я сошел с ума.
— Что такое? — нервно вскрикнула она, хватая меня за плечо.
— Где-то мы ошиблись. Это полная ахинея! Совершенная бессмыслица!
— Ты уверен? — тревожно спросила она, глядя на фотографию.
— Да! Посмотри! Совершенная бессмыслица!
Я показал ей листок, где была записана новая последовательность греческих букв. Ни одного внятного слова. Никакой логики. Что-то здесь не складывалось.
— Это невозможно! — рассердилась она. — Ты близок к цели! Попробуй еще раз!
Я проверил все еще несколько раз, но ошибки не было. Расшифровка оказалась бессмысленной.
— На табличке все правильно расставлено? — спросила Эстелла.
— Ну да! — убежденно сказал я. — Ты же видишь, буквы следуют друг за другом.
Я ткнул пальцем в фотографию на экране.
И внезапно понял.
— Подожди! — вскричал я. — Ну конечно! Ты права. Какой же я дурак!
— Что такое?
Я вновь захохотал. Схватил ручку, которую бросил на стол, и вновь стал писать.
— Да Винчи писал в обратном порядке! — объяснил я. — Этот придурок Леонардо писал справа налево! Тот же прием он наверняка применил к табличке! Цифры надо брать в обратном порядке!
По щекам моим текли слезы — радости или печали, я сам не знал. Наверное, и то и другое.
Стараясь сохранить спокойствие, я начал записывать букву за буквой на листок бумаги. Первую. Вторую. Я заколебался. Теперь все было верно. Сейчас я прочту послание. У меня не было уверенности, действительно ли оно принадлежит Иисусу, но прочесть его я должен был. Ради Софи. Ради старого дурака отца.
Я положил ручку на листок. Закусил губу.
— Эстелла, — сказал я, повернувшись к ней, — ты не рассердишься, если…
Мне не пришлось договаривать. Она сразу все поняла и улыбнулась мне:
— Ладно, я ухожу. Нет проблем. Я буду внизу!
Она медленно попятилась к двери. Улыбаясь мне. Взглядом она старалась внушить мне мужество. Она знала, что мне нужно остаться одному.
Эстелла была прекрасным другом. О лучшем я и мечтать не мог. Подобно Франсуа, она понимала меня лучше, чем, быть может, понимал себя я сам. В любом случае она любила меня сильнее, чем я сам себя любил. Она тихо закрыла за собой дверь кабинета.
Я остался один. Один перед близкой к разрешению загадкой. Как бы мне хотелось, чтобы Софи была здесь. Но я должен был сделать это без нее. И ради нее.
Здесь было то, что могло вернуть меня к жизни. Здесь, в этой табличке. Передо мной. В этом послании, которое оставалось только перевести. В послании, важность которого пресса так и не поняла. Которое не могли расшифровать наши враги. Ибо так и не сумели соединить два элемента головоломки. Только нам это удалось. Я покачал головой, придвинул кресло поближе к столу и вновь приступил к отбору букв. Послание принадлежало мне, Я имел на него все права. Это было наследство, завещанное мне отцом и Софи.
Одну за другой я записывал буквы на листке. Третью. Четвертую. Постепенно послание обретало форму. Одно слово, второе. Простая греческая фраза. Которой, быть может, две тысячи лет. Послание Христа человечеству.
Euaggelion.
Учение, которое современники его недостойны были познать. А мы? Сегодня? Достойны ли мы услышать наконец-то, что желал поведать нам этот странный человек? Стали ли мы лучше за эти две тысячи лет? Добились ли прогресса? Смерть Софи — это прогресс? А преступления «Бильдерберга» и «Акта Фидеи»? Сильно ли мы отличаемся от тех людей, что распяли Христа? Сколько человек погибло, чтобы сохранить эту тайну? Сколько — чтобы раскрыть ее?
Руки мои дрожали. Ногтем указательного пальца я подчеркнул только что расшифрованный мною текст.
