- А мне бы хотелось быть нужной... быть полезной... - сказала Дарья, стесняясь волнения своих умных и теплых слов. - Помочь людям, принести им пользу... Люди нуждаются... А ты полезен? - вдруг спросила она Остромыслова, в упор глядя на него. - Я многое пережила в лесу, о многом передумала. Это так укрепляет... Начинаешь понимать, как часто людям нужна помощь... и что только человек способен ее оказать.
У нее были другие настроения, не то что у Остромыслова. Но в трудный час нас поведет Остромыслов, а не она. Я облизнул губы и коварно усмехнулся, не спуская глаз с тоненькой шеи Дарьи, столбиком торчавшей над черным блестящим воротником ее куртки. Как мила была девушка, как полезен был ее вид для утомленных и разочарованных глаз, как освежающе и бодряще действовал на изможденных путников, как воспламенял их угасшее было воображение! Остромыслов, восхищенный красотой девушки, положил руку мне на плечо и сказал, глядя куда-то поверх меня:
- Богиня так задурила голову богу, что даже вышла из нее. Вот это номер! Женщины знают, что делают.
- Но первая женщина ограничилась всего лишь ребром мужчины, - возразил я.
Остромыслов покачал головой, не соглашаясь со мной, и убрал с моего плеча руку.
- Когда им надо, - сказал он нравоучительным тоном, - они умеют изобразить неведение и невинность - мол, находятся в начале пути и им еще только предстоит взять свое.
- Взять от мира или от мужчины?
- Мир и есть мужчина, - изрек философ.
- А как же Бог?
- Бог дает лишь то, что затем в полном объеме отнимает. Женщина действует иначе. Она отнимает все, притворяясь при этом, будто отдает себя без остатка.
-----------
Поучения философа были на редкость хороши. И мои возражения, если следует называть то, что я говорил, этим словом, тоже кое-чего стоили, вовсе не уступая по силе остромысловским изречениям, но я все же предпочитал смотреть его глазами на происходящее внизу, в моем родном городе. Я лишился дома, жены, рукописей, документов, шансов на получение наследства, но не чувствовал себя отверженным, судьба Верхова вовсе не сталкивала меня на обочину дороги, не обрекала на бессмысленное и гибельное изгойство. И в этом я видел залог скорого возвращения к покою, к стабильности, залог будущего процветания города, уже никак не сопряженного с "растительными" экспериментами его отцов. Но не пора ли сказать несколько слов о том, что последовало в истории Верхова за пожаром, начавшимся в доме убитой продавщицы и перекинувшимся на неказистые домишки нижней части? Нижний Верхов почти весь выгорел, - как метались люди между языками пламени, негодуя, ужасаясь, плача, заламывая руки, трубя о горьком прощании с прошлым, вынашивая семя бунта! - не пощадил огонь и роскошный особняк нашего прославленного журналиста. Масягин-старший, забытый сыном, не растерялся и, взглянув на разливающуюся по земле геенну огненную, насупился с доблестью, о которой не скажешь, что она достойна лучшего применения. Скорбный головой отставник, внештатно воюющий полководец, он в замызганных кальсонах и с обнаженным неприглядным торсом вышел из дома, где уже горели занавески и глумливо потрескивала краска на мебели, и принялся руководить огромной армией пожарных, к чести которой надо заметить, что она без ропота, добровольно, даже доброжелательно и в полном составе поступила под его начало. Правда, эту армию видел один лишь самозванный воитель, складывавший руки у рта рупором и издававший звуки походной трубы, но тем легче было ему направлять ее на самые трудные участки образовавшегося фронта, тем проще было старику бросать отряды бойцов туда, откуда еще никто не возвращался. А ведь это был настоящий ад! Горело все вокруг, и пламя лизало даже небо. Послав своих неустрашимых воинов навстречу верной гибели, и сам полковник поспешил в огонь, чтобы сделать то, что не под силу было даже его парням. Шел он как бы танцуя, и это не удивительно, если принять во внимание, с какой жаровней приходилось вступать в соприкосновение его босым ступням; но по дороге его перехватили настоящие пожарники. Отвлекшись от своей благородной миссии, укротители огня долго тискали, мяли, скрючивали, сворачивали и даже били старика, который вырывался от них, всей душой разжимая последние объятия разума и наперекор всему поспешая на исполнение задуманного им подвига.
------------
Как быть? как жить? - эти вопросы задавали себе на рассвете не только погорельцы, подсчитывавшие понесенные ими убытки, но и все те горожане, чьи сердца еще не истощились и не остыли для гражданственности. Образовался передовой отряд мощных, не погоревших хозяев, выдвинувших лозунг: погорельцем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! Идейную и словно бы поэтическую чистоту порыва не замутили ни громкая отрыжка, естественная для плотно позавтракавших людей, ни даже присовокупление к их организованному и дисциплинированному движению столь сомнительных элементов, как не сподобившиеся масштабности хозяйчики, юркие подкулачники, вонючие бродяги, разношерстные люмпены, мелкие лавочники с их мелкобуржуазным интересом и всякие легкомысленные дамы. Примкнул и профессорский корпус, ибо осознал историческую правоту крупных хозяев, желавших убрать несостоятельного Логоса Петровича и поставить у кормила власти своего человека. Вознеся в воздух сжатые кулаки, отряд направился к мэрии поискать виновника подмены, в результате которой народ вместо хлеба и зрелищ имел заполонившие город бесплодные корни. Имел, но больше иметь не желал. Наиболее ярко и с идейной выдержанностью отобразившие эту волю народа физиономии подняли повыше на манер транспорантов и знамен, а в самых одухотворенных случаях и с уподоблением хоругвям. Пойманных в момент панического бегства из мэрии адвоката Баула и доктора Пока крепко избили, но когда несчастные приготовились испустить дух, жалостливая толпа просто указала им на место, дополнив свой символический жест просьбой в дальнейшем честно стоять на службе у простых людей. Что это за место, сказать трудно, но едва ли оно и впрямь выражало собой чистую метафору. Скорее всего, адвокат и доктор находились в ожидании окончательного решения своей участи в какой-то темной комнате, похожей на тюремную камеру, и "стояли" просто потому, что, потерпев, приняв побои, крестные муки, лишились способности передвигаться. Градоначальника обнаружили в подвале, куда он издавна повадился ходить с целью наращивания корневой массы и где с некоторых пор начисто затерялся. Бунтовщиков не смутили и не остановили ни рисованные перспективы их отменно обеспеченного питанием будущего, ни жалобные вопли мэровой жены, в отчаянии цеплявшейся за скульптурное изображение сидящего в позе орла Логоса Петровича. У бедной женщины (напомним, ее звали Соней) зашлось сердце при виде разъяренной толпы. Но она нашла в себе силы мобилизоваться, взять себя в руки и, приняв более или менее достойную позу, сказала:
- Ваша взяла, так зачем же вам бить меня? Революция победила, и слеп тот, кто еще сомневается в этом. Но что вам даст расправа надо мной? Месть не красит никого, а тем более истинных революционеров. В конце концов я такая же как вы, меня не надо долго мытарить, чтобы я перешла на вашу сторону. Глядя на вас, я воскресаю, рождаюсь заново. Видя ваши веселые, просветленные лица, я не верю, что наступит время, когда революция начнет пожирать собственных детей!
Собственные слова сделали Соню веселой и просветленной, в возбуждении она принялась отплясывать перед толпой, забыв о драме супружеской жизни, в которой Логос Петрович начал валяющейся на полу шкурой неизвестного зверя, а кончил растительным мифом. На танец ее подвигло соображение о необходимости внести зачатки культуры в дикий и грубый пафос революционных масс. Некоторые из живописных бродяг, поспешно цивилизуясь, подхватили почин пленившей их светской львицы, их лица разгорелись, а глаза запылали; делая вступительную проходку, они наступали и наступали на одинокую партнершу лавиной заложивших за спину руки и высоко подбрасывающих ноги людей. Между тем революция намеревалась бить и пожирать не Соню, а ее мужа, Логоса Петровича, но это не означает, что судьба несломленной женщины уже разрешилась благополучно. Никто не знал за ней особой вины, но она подвернулась под горячую руку, она попалась, и тут уже не мог не играть роль тот факт, что она была женой ненавистного правителя. Был обнаружен и сам градоначальник. Он сидел внутри статуи, но... где же его жизнь? Негодяй, без зазрения совести продавшийся силам зла, и ухом не повел, ни один мускул не дрогнул на его одеревеневшей физиономии. Соня, решившая, что приплюсование к культуре танца некоторой развязности, толики вульгарности совершенно побратает ее с толпой, приобнажила свои пляшущие ножки, округлые и мускульно напряженные бедра, и с глуповатым смешком пояснила, что ее супруг уже давно не тот мужчина, с которым ляжешь в постель. Начинал он неплохо, что было то было, но затем все пошло прахом, достаточно взглянуть на него, бросить беглый взгляд, и становится ясно, что с него взять нечего, это же деревяшка, идол, в его груди не бьется сердце и в голове не бродят мысли. Коллективный разум снова обратился к не лишенным игривости предположениям, что бы такое сделать с Соней, аппетитной и неутомимо демонстрирующей свою открытость женщиной. Кто-то ведь правил нами? Кто-то управлял народом? Идол? Поскольку вопрос о статусе правителя терялся в тумане глобального противоречия между одушевленным и неодушевленным, органическим и неорганическим, вставал более практический вопрос, кто ответит народу за совершенные над ним неправды, кто утолит его жажду справедливости. Более подходящей кандидатуры, чем Соня, не было. Слабая женщина без чувств, а может быть, с чересчур большим и невыносимым для ее слабых сил чувством ожидания радикальной перемены участи, свалилась к подножию монумента, благоразумно заголив задницу. В толпе раздалось веселое ржание, и это немного разрядило атмосферу угрюмого вожделения, тучи рассеялись, лица разгладились, и прозвучало предложение посадить бедняжку, которую, пожалуй, уже следовало называть вдовой, внутрь статуи, поближе к законному супругу. Примерка показала, что места там для нее не найдется, и затуманился недоумением, погрузился в раздумия могучий народный ум. Но что представлял собой сам подвал, где разворачивались все эти драматические события и толпа разгоряченных мужчин неистовствовала в каком-то первобытном танце? - ... переходный период... - печальным вздохом, слабым возгласом прозвучал в подсказанной серьезностью вопроса тишине обрывок важного разговора, умного обсуждения. Незнакомец, обронивший эти слова, глубоко чувствовал зыбкость и шаткость, призрачность и т. п. Лавочник облизнулся, размышляя об извлечении доходов из самых недр... Хотя бы и этого самого периода, подумал он, ловко подхватив чужую мысль. И из недр вот этого подвала. Музей, выкрикнул внутренний голос. Торгаш бросил цепкий и оценивающий взгляд на уже имеющиеся экспонаты, юный и перспективный, он увидел уже существующий музей благих начинаний и рухнувших надежд. Но это только начало. Еще не конец. Музей переходного периода. И кому, если не Соне, следить за порядком в нем? В подобных музеях (хотя не исключено, что наш-то, к вящему нашему удовольствию, первый и пока единственный в своем роде, чем можно только гордиться) много неясного, но несомненно наличие философского смысла и большого числа символов, что более или менее наглядным образом заключается в философско-символическом отображении пути от первобытной дикости к грядущему цивилизованному концу света. Толпа взбодрилась, слушая выкладки предприимчивого организатора, потенциального финансиста, и предложила понемногу приходящей в себя женщине неплохую, доходную должность. Соня с радостью приняла предложение. Привела в порядок платье. Инструкции, которые она дала себе сама, но которые громко отразились эхом в толпе, подтверждали высокий уровень ее профессионализма и то, что она справится, ведь и раньше, будучи женой градоначальника, она была в сущности музейным работником, иначе это не назовешь. Однако музейный работник, человек, приставленный следить за сохранностью экспозиции, поддерживать научную ценность экспонатов и неутомимо придавать им привлекательный, как бы товарный вид, это еще, прямо скажем, не директор музея и даже не заместитель директора. Эту мысль без обиняков провели вновь откуда-то возникшие адвокат Баул и доктор Пок. Пускай мы избиты, словоохотливо вещали они. Народ поучил нас уму-разуму. Кто-то и выпорол... Велегласо об этом заявляем! Наши ягодицы вспухли. Но мы не в претензии. Народ резал правду-матку, а получились ремни из кожи на наших спинах. Урок пошел нам на пользу! Живой пример целесообразности введения рукоприкладства в систему воспитания чиновников, в частности музейных работников, директора музея и его заместителя. Актуально борясь между собой в сфере распределения должностей, эти двое вовсе не выглядели отъявленными негодяями и беспринципными карьеристами, готовыми рвать куски друг у друга из горла, напротив, они действовали согласно, дружно, монолитно. Доктор смотрел, прищурившись от неиссякающей боли травм и ран, адвокат, может быть по той же причине, извивался змеем, символом мудрости и целебной мощи знаний, обвивался вокруг своего друга и незаменимого соратника. Инициативу по превращению подвала мэрии и имевшихся в нем предметов в подлинный музей, в настоящий очаг культуры они были готовы взять на себя, при условии, конечно, что подающий надежды толстосум, набирающая силу акула крупного бизнеса не поскупится на щедрые денежные вливания. В подтверждение того, что они даром хлеб не едят, адвокат и доктор командирскими голосами покрикивали на рабочих, влекущих в подвал скульптурную группу "Масягин и Фома". Неплохое прибавление к инвентарю, к сокровищнице искусства, к уже находящимся здесь культовым фигурам. Не правда ли? Адвокат и доктор знают, с чего начинать, как задать делу верный тон. Но не будем закрывать глаза на остающуюся нерешенной проблему дележа должностей, она должна быть решена без отлагательств, в срочном порядке. Толпа, однако, все еще сомневалась, пребывала в нерешительности. Завалят дело, рассуждали между собой лавочники, не подающие больших надежд. Обесценят прекрасную, благородную идею, полагали склонные к демагогии профессора. Крепко стоящие на земле, звезд с неба не хватающие люди опасались, что их вновь обманут, общество на истинно демократических принципах не построят и обещанный очаг культуры, где они могли бы проводить свой досуг, превратят в закрытую для них территорию. Не лучше ли, пока не поздно, выгодно продать весь этот ресурс и скрытый потенциал? - тупо и безотрадно размышляли они, недоуменно озираясь. А будет здесь паломничество? - спросил кто-то, не потерявший веру в спасительную миссию туризма. Будет! - выкрикнул доктор Пок и решительно тряхнул головой. Он полагал, что такого ответа достаточно, но его ответ мало кого убедил. Адвокат понял ошибку коллеги и, сладко улыбнувшись, ответил вопросом на вопрос: а кто, кроме меня и нашего глубокоуважаемого доктора, сумеет привлечь сюда иностранных туристов, всяких жирующих господ с их прибавочной стоимостью, эксплуатацией наемного труда и позарез необходимыми инвестициями? Вопрос понравился всем, хотя бы потому, что в комбинациях умствований, беспорядочно громоздившихся друг на друга под светлыми сводами подвала, на него не нашлось никакого ответа, и адвокат Баул получил должность директора.
