Именно здесь следствие начало спотыкаться. Но вернемся к тому моменту, когда слепоглухонемой осторожно входит в каюту, угрожающе вытянув вперед руки. Он наталкивается на койку, спотыкается. Инстинктивно протянутые вперед руки натыкаются на лежащее тело, он узнает ненавистный запах, к которому примешивается запах духов Соланж, и еще — терпкий запах крови. Уже начинает пахнуть трупом.
Вотье отступил, затем руки снова потянулись к американцу. Пальцы касаются груди, затем медленно поднимаются к лицу, останавливаются на шее, ощущают теплую, вязкую жидкость — кровь! Пальцы нащупывают края раны. У слепоглухонемого — никаких сомнений — рана нанесена ножом. Пальцы снова спускаются к груди и на какое-то время замирают в области сердца. Все так и есть — сердце уже не бьется. Американец — мертв, убит. Пальцы начинают бегать по койке, вокруг трупа в лихорадочных поисках орудия преступления. Наконец рука его находит: Вотье тотчас узнает такой же нож для бумаги, которым он часто пользуется в своей каюте, разрезая книги, которые Соланж ему читает.
Пальцы ощупывают все подряд в надежде найти что-нибудь еще. На ночном столике они внезапно замирают снова, наткнувшись на еще один предмет — простой шелковый шарф, пахнущий духами Соланж, который он столько раз трогал. Этот шелковый прямоугольник, который Вотье по привычке называл «зеленым шарфом», — шарф жены. Еще одно неопровержимое доказательство того, что Соланж где-то здесь, недалеко. Но где она может прятаться?
Вотье оставляет койку, чтобы проверить в каюте все — пройти в туалет, ощупать стены, платяной шкаф, багажные полки. Ничего! Никого! И вдруг он понимает… Все объясняется! Все так просто и ясно! Под каким-то простым предлогом американцу удалось затащить Соланж в каюту, но она сопротивлялась. Она не захотела ему уступить и совершила поступок, который ему, мужу, кажется героическим — она ударила несчастного первым подвернувшимся под руку предметом. Им оказался лежащий на ночном столике нож для бумаги.
К несчастью, в этом безумии Соланж потеряла свой шарф, который остался в каюте после ее бегства, — зеленый шарф. Теперь он понял, почему запах духов Соланж уходил дальше по коридору, — убив американца, Соланж побежала в том направлении, на верхнюю палубу. В спешке она даже не захлопнула за собой дверь, которая так и осталась приоткрытой. Поскольку расправа свершилась, нужно было любой ценой спасти Соланж от обвинения в убийстве. Нельзя было терять ни секунды. В любой момент кто-нибудь мог прийти и обнаружить преступление еще до того, как Жак его «подделает». Такая верная супруга стоила того, чтобы ради нее пожертвовать собой. Лучший и самый надежный способ отвести подозрение — подставить в этом убийстве себя вместо Соланж. Он, слепоглухонемой, возьмет это преступление на себя. Он ничем не рискует, кроме как несколькими годами тюрьмы. Разве они осмелятся осудить на смертную казнь слепоглухонемого от рождения? Учтут смягчающие обстоятельства. Впрочем, защищаться ему будет легко — он будет упорно молчать, это произведет впечатление на суд и зародит такое сомнение, результатом которого будет легкое наказание. Затем, выйдя из тюрьмы, он снова соединится со своей прекрасной женой и заживет с ней счастливой жизнью, без всяких соперников.
Все эти путаные мысли должны были промелькнуть в его разгоряченном мозгу в течение нескольких секунд. Он прикрыл дверь. Прежде всего надо было убрать два вещественных доказательства — нож, на котором остались отпечатки пальцев Соланж, и, в особенности, шелковый шарф — он выбросил его в море. Собираясь выбросить и нож, Вотье заколебался. Когда его арестуют, то спросят, каким образом он мог убить этим оружием. Нужно было хладнокровно отрепетировать удар, который в безумии нанесла Соланж, нужно, чтобы он был безупречно точным. Он судорожно зажал в руке нож. Много раз он повторял механическое движение рукой. Только убедившись, что он может продемонстрировать этот смертельный удар при воссоздании картины преступления, Вотье решился выбросить через иллюминатор в море нож, на котором были отпечатки пальцев его жены.
Он должен был теперь оставить на месте преступления свои собственные отпечатки. Он хватался испачканными кровью пальцами за все. Он расписался в «своем» преступлении. Чтобы создать впечатление, будто американец сопротивлялся, он с койки перетащил труп к двери, намеренно опрокидывая по дороге мебель. Снова осторожно приоткрыл дверь, чтобы первый, кто пройдет по коридору, обнаружил убитого и убийцу. Ждать пришлось долго. В этом ожидании был особый привкус. Третье хорошо развитое в нем чувство позволяло ему во всей полноте ощутить «вкус» преступления, «его» преступления. Я говорил вам, господа судьи, что однажды — только однажды за всю свою странную жизнь — Вотье проявил себя как настоящий зверь. И было это именно в тот момент, о котором я говорю. С необыкновенной остротой он пережил от начала до конца преступление, которого не совершал. В своем воображении он представлял поднятую на американца в справедливом возмездии руку. Он уже больше не сомневался в том, что действительно был убийцей, и упивался воображаемым преступлением. Жак Вотье не сожалел ни о чем — морально он тоже убил Джона Белла.
Вот в чем состоит его преступление, господа присяжные. Конечно, оно велико, но не подлежит уголовному наказанию.
Последние произнесенные адвокатом слова заставили присутствующих содрогнуться. Даниель была потрясена. Мысль о том, что человек такого исключительного ума мог из-за любви превратиться в зверя и даже убить, странным образом взволновала ее. Постепенно нараставшее чувство невольного восхищения обвиняемым от этого еще более усилилось — разве не исключительный человек этот Жак Вотье, для которого ничто не имело значения, кроме любимой жены?
Виктор Дельо не обратил ни малейшего внимания на замешательство в зале, которое породили его слова. Он подождал, пока гул утихнет, и продолжал с тем спокойствием, которое никогда его не покидало:
— Прошу вас теперь, господа присяжные, взгляните на Вотье: что он собой представляет! Посмотрите, как изменилось его бесстрастное до сих пор лицо. Сейчас он уже не играет роль — его смятение неподдельное, искреннее. Его восторженная мечта о любви рухнула. Он только что узнал также, что не Соланж убила своего любовника, не она нанесла удар, который он в ослеплении страдающего сердца считал справедливым. И следовательно, у него уже нет никаких причин брать ответственность за преступление на себя. Прошу переводчика, если будет согласие господина председателя, задать подсудимому такой вопрос: «Жак Вотье, верно ли мое описание того, как вы обнаружили и «подделали» преступление?»
Переводчик передал вопрос слепоглухонемому. Вотье поднялся во весь свой высокий рост и впервые за время процесса стал делать быстрые знаки пальцами по мимическому алфавиту, которые могли видеть все присутствующие. Переводчик громко перевел:
— Описание верное.
— В таком случае, — продолжал адвокат, — задайте ему последний вопрос, и мы оставим его в покое: «Жак Вотье, вы продолжаете настаивать, что пятого мая сего года на теплоходе «Грасс» убили Джона Белла?»
Жак, по-прежнему стоя, ответил таким же образом, как и в первый раз:
— Признаюсь, что я лгал, чтобы спасти жену. Джона Белла убил не я.
Жалкий, убитый горем, он опустился на свое место.
— Вы помните, господа присяжные, я говорил вам вчера, что надеюсь до конца процесса заставить своего клиента отказаться от ранее сделанных им признаний? Чтобы добиться этого, мне нужно было представить Жаку Вотье такие очевидные доказательства, после которых он не мог уже запираться в том, что я продолжаю называть прекрасной ложью, — в ней виновата его любовь. Теперь мне ничего более не остается, как задать три небольших вопроса мадам Соланж Вотье, предварительно извинившись за причиняемое ей в таком состоянии беспокойство. У меня есть все основания полагать, что у мадам Вотье нет больше никаких причин говорить неправду. Соланж Вотье — да или нет? — Джон Белл был вашим любовником?
Молодая женщина замерла и тихо ответила:
— Он был моим любовником.
— Да или нет, — продолжал адвокат, — вы были в его каюте в два часа пятого мая этого года?
С большей твердостью Соланж ответила:
— Да… Я хотела добиться от Джона обещания, что он не будет больше пытаться меня увидеть. Если бы он не согласился, я думаю, что ради счастья Жака я убила бы его без сожаления. Но когда я вошла в каюту, Джон был уже мертв.
— Третий и последний вопрос. Но прошу вас, дам, сделайте серьезное усилие и попытайтесь вспомнить: теперь, когда мои собственные скромные заключения позволили вам оживить некоторые воспоминания, скажите, не заметили ли вы в каюте на ночном столике шелковый зеленый шарф?
