Когда подходили к иконным мастерским, Наташа в лоб спросила:
– А они все так и работают за еду и психотерапию?
Жаров гневно крякнул, но, конечно, сдержался перед бумагомаракой:
– Это вы считаете работой?! Да это кружок «Умелые ручки»! При вас вон стараются, антураж создают. А только отвернись – уже чифирок настаивается, нифеля навалены. Кто не знает – это отходы от вываренного чая. Я вот пока мы ходили, двоих «подправившихся» узрел. В конюшне не заметили? А-а… – Жаров махнул рукой. – Коров доят через раз. Работнички.
«Ну наконец, к иконам подбираемся», – Митрохин подсобрался, когда они уже слаженной группкой входили в здание, напоминающее ангар. Жаров – впереди (завидев его живот, пациенты подтягивали свои, вставали по стойке «смирно»), за ним – лопоухий гуттаперчевый Миша-оператор, с камерой и неподъемной сумкой с комплектом «света» (как он ее таскал своими ручками-шнурками, оставалось для Митрохина загадкой), потом – Наташа, похожая на суетливую болонку в очках, с микрофоном наперевес. (Чудо-техника была наряжена в мохнатую шубку, отчего казалось, что журналистка небрежно носит на палочке оторванную тут по случаю овечью голову.) Замыкал шествие Митрохин с увесистым длинноногим штативом от камеры. Он сам предложил помощь, видя, как бедолаги-телевизионщики мучаются со всей этой громоздкой аппаратурой.
– Ну, тут собственно производство, в котором пациенты практически не задействованы. У меня фирма большая – сто человек. Она и позволяет жить и содержать весь этот «шалман», – пояснил Жаров, когда они оказались в гулком цеху, заставленном досками, рамами, рамками, готовыми киотами и теми, что еще требовали морилки и краски. С вошедшими доброжелательно поздоровались трое безвозрастных мужиков в спецовках, заглушивших станки и электропилы, увидев Жарова сотоварищи.
Производство икон было поставлено, как, впрочем, и все у Жарова, с размахом: отдел фотографирования, копирования, гравировки, деревообработки. Станки, прессы, резчики стекол – все это громыхало, пыхало, дребезжало, сверлило и выдавало на-гора сотни видов разнокалиберных икон, которые машинами отгружались на московский склад, а оттуда развозились по всей России и за границу.
«Да с такими производственными оборотами и впрямь миллионы можно зашибать», – прикинул Дима в уме возможную прибыль хозяина приюта.
Пока теледеятели занимались масштабными съемками производства духоносной продукции, Митрохин подошел к Жарову, негромко что-то втолковывающему насупленному мужику, комкающему в руках кепку.
– Николай Михалыч, а старые иконы, часом, не реставрируете?
– А что это тебе старые иконы интересны? – прищурился на опера Жаров.
– Ну, это у нас семейное. Бабка собирала, теперь – отец. А у вас, смотрю, такое богатство, а вот все же те, писаные… – Митрохин изобразил пафосную задумчивость и в поэтическом порыве потряс рукой.
– Ну, те-то намоленные, особые, – Жаров продолжал смотреть на Митрохина испытующе.
– Да! Я вот и говорю – у них особая энергетика. Вы ведь тоже вроде коллекционируете?
– Ну, есть у меня один пациент-умелец. Реставратор бывший. Я тебя к нему свожу – полюбопытничаешь-поглазеешь. Но это все мое личное пространство. К работе и твоей проблеме отношения не имеет. Работать будешь на коровнике, – отрезал Жаров и отвернулся от Митрохина, снова занявшись «терапией» нерадивого мужика с кепкой.
«Вот тебе и повыбирал дело по душе. Завтра, видно, придется «расколоться», а то я с этим навозом кучу времени потеряю», – досадовал на «терминатора» Дима.
В это время в его кармане задергался телефон. «Ага! Сперанская!»
– Да, Элла Гориславна! – вкрадчиво произнес оперативник, бочком выдвигаясь из цеха в коридор, а оттуда на улицу.
– Я вам уже в десятый раз звоню – будто мне это нужно, а не милиции. – Сперанская была сильно раздражена.
– Простите, я на задании и телефон не слышал. Вернее, не чувствовал.
– Ладно! Не суть. Записывайте.
– Да! – с готовностью крикнул Митрохин, выхватив из кармана блокнот с ручкой и прижимая телефон к плечу.
Элла Гориславовна выдала прелюбопытнейшую информацию, через пару минут повергшую в ступор следователя Быстрова, с которым немедленно поделился сведениями опер Митрохин. Теперь все картинки пазла под названием «Монастырское дело» встали на свои места. Только как отыскать героев занимательной и страшной сказки – вот это был нешуточный вопросец.
Собственно, главную героиню, имя которой только что узнал Быстров, можно было брать прямо сейчас. Сергей переводил взгляд с одной монахини на другую – отпевание подходило к концу, и все сестры стояли вокруг гробов с зажженными свечами в руках. Нужное лицо никак не отыскивалось. Быстров задрал голову – поискал на хорах. Нет! И там интересующей его сестры не наблюдалось. «Неужели? – скривился следователь в болезненной досаде. – Да что там! Конечно, сбежала. А может?» – Сергей рванулся на хоры, коротко переговорил с Поплавским, который досадливо махнул рукой и, получив указание следователя, спустился вниз, в храмовую толпу. Сергей же бесцеремонно и категорично стал делать знаки матери Нине: та испуганно заспешила к Быстрову, который что-то резко начал ей говорить. В ответ Нина зажала рот руками, в ужасе отшатнулась, замотала головой, будто отказываясь верить в то, что утверждал сыщик. Поиски беглянки в корпусе, трапезной, на скотном, в мастерских, на огороде и в часовне ничего не дали. Как того и ожидал Сергей. Мимоходом он успел сказать Нине об открытиях Шатовой, сделанных ею ночью в сторожке Дорофеича.
– Все пропавшие вещи монахинь так и лежат у него на столе. Я не думаю, что по этому поводу нужно затевать бучу серьезную. Он раскаивается. Не сегодня завтра сам бы все отдал.
– Бедный Дорофеич, – с искренней жалостью в голосе сказала мать Нина. – Какому искушению его подвергли с этим паршивым скарбом! Он ведь промышлял когда-то мелким воровством. Я думаю, вообще этого никому говорить не надо. Ну, нашлись вещи и нашлись. Скажем, не знаю пока, что скажем… Это все потом. Главное – это… Ох, горе-то какое! – и сдержанная Нина расплакалась, отгородившись от следователя рукой.
На Люшу оглушающее впечатление произвело не само отпевание, а присутствовавшие на нем подростки-заключенные из местной колонии для несовершеннолетних. После литургии двери храма приоткрыли, и в сопровождении конвоира и румяной толстой надзирательницы к гробу Калистраты подошли четыре девочки, одетые в черные робы, и с одинаковыми белыми косынками на голове. Три из них крепились, в ужасе таращась на гроб инокини, а одна – самая маленькая, ну просто младшеклассница по виду – в голос зарыдала, называя Калистрату мамой. Надзирательница подошла к ней, положила руку на плечо и что-то пошептала. Девочка перестала вскрикивать, принялась волчонком озираться на стоящих вокруг. Светка прояснила ситуацию:
– У Калистраты было послушание – в колонию по субботам ездить. Беседовать с девочками, дарить книги и крестики, готовить к крещению, если кто-то изъявит желание.
– И многие крестились?
– Очень. Ты же помнишь нашу инокиню. Она с такой любовью и простотой говорила о Боге и вере, что в неискренности ее обвинить было просто невозможно. И о себе рассказывала. Самое страшное… Она к ним как сестра, понимаешь, как сестра по несчастью, по духу приходила. Видишь, как ее любили? Больше, чем сестру. И даже маму. – Светка всхлипнула, глядя на этих несчастных, затравленных детей-зверят, уже познавших и ужас преступления, и муки воздаяния. Люша с тоской, навалившейся какой-то вязкой, удушливой массой на сердце, подумала: как же мало досталось любви этим девочкам, да нет, видно, вовсе ее не было, любви-то – раз они самым близким человеком считали чужую женщину, с которой впервые в жизни смогли поговорить о самом важном, потаенном. Или просто помолчали, напитываясь ее состраданием.
Надзирательница скомандовала девочкам отойти от покойной, чтобы пропустить монахинь, окружавших гробы со свечами в руках. Люша, дыша теперь в кудрявый, непокрытый затылок тетки, не смогла удержаться, спросила шепотом в самое ее ухо:
– За какие преступления сидят эти дети?
Тетка вздрогнула, зыркнула сурово на сердобольную.
– Все убийцы, – сказала, как припечатала, и отвернулась от любопытствующей, попав жесткими, залаченными кудрями в Люшины распахнутые от любопытства и жалости глаза. Иулия как раз подалась к надзирательнице, рассчитывая выслушать более внятный рассказ.
Проморгавшись, упрямая «дознавательша» снова прошептала в ухо «гестаповке»:
– И эта? Самая маленькая?
Тетка развернулась к Люше всем корпусом и смерила ее уничтожающим взглядом:
– А вы думаете, в колонии сидят за кражи плюшевых игрушек из супермаркета? Все убийцы! Эта, что вас разжалобила, мать во сне придушила подушкой. Пьяную, конечно. И не наивничайте, в самом-то деле. По матушке Калистрате поплачут, а друг друга или ВАС, – тетка устрашающе качнулась к Люше и будто нависла над ней, – на «перо» поставят и не поморщатся.
