— Верно, чертовски верно. А если хотите знать, то просто пугать мало. Убивать их надо. Убивать. Осточертел мне весь этот сантиментальный треп, что они, мол, всего-навсего дети. Национальные гвардейцы тоже дети. Хорошие, славные дети, не то что всякие там грязные красные жиды, которым подавай все преимущества американских граждан, а гражданской ответственности чтоб никакой. Убивать их надо, да так, чтоб прямо на глазах у родителей. Тогда б мы живо очистили страну, это я вам говорю. Верно, Вотан?
Обнажив два ряда желтых клыков, пес победно вскинул голову в ожидании дальнейших инструкций.
— Отличный у вас пес.
— Еще бы. Принадлежал когда-то генералу Гансу фон Кремпелю — не знаю, слыхали ли вы о нем, — его еще называли Красным Ангелом Минска.
— Как же, слышал, — сказал Крамнэгел, который на самом деле никогда такого имени не встречал и счел его странноватым для генерала.
— Но он, конечно, не продается.
— Я так и понял.
— Я вам покажу, что у меня есть, — сказал хозяин, которому поведение Крамнэгела пришлось по душе, и вынес три-четыре снайперские винтовки.
Крамнэгел выбрал одну из них — бельгийскую, украшенную филигранью, — потому что ее приятно было взять в руки и она хорошо вмещалась в сумку с клюшками. А также и потому, что была она в магазине единственной, к которой хозяин сумел найти патроны.
Ну и развелось же всяких психов, думал про себя Крамнэгел, возвращаясь к машине. Да если б его вонючий пес действительно принадлежал тому нацисту, ему сейчас было бы лет двадцать семь — двадцать восемь, и все же сумасшедший лавочник всерьез верит собственным словам: ему и в голову не пришло хоть немного поупражняться в арифметике. Теперь Крамнэгелу оставалось сделать лишь две покупки. Он купил сандвичей со сливочным сыром и с джемом, салат с курицей. Ему ведь предстояло долгое бдение, а взять еды будет негде. Затем он зашел в книжный магазин и долго копался в замусоленных книжках в бумажных переплетах. Словоохотливый хозяин, на его счастье, куда-то ушел, а никто из продавцов не узнал забинтованного и одетого в рабочий комбинезон Крамнэгела, хотя, когда он шел по улице, некоторые из наиболее шумных членов так называемого «молчаливого большинства» приветствовали его воинственными криками.
После долгих раздумий Крамнэгел остановил свой выбор на двух книгах: «Мысли и поучения Будды» и «Горячие губки».
Вернувшись на стоянку, он сел в машину и поехал к стадиону. Было еще очень рано, поэтому контролеры в воротах не стояли. Он раскурил сигару. Зайдя в ворота, наткнулся на двух строительных рабочих.
— Что это с тобой приключилось, приятель?
— А-а, избили меня, — невозмутимо отвечал Крамнэгел.
— Вроде эти молокососы особенно и не сопротивлялись, но некоторые оказались большие мастаки драться.
— Да, пожалуй, мне просто не повезло. На каратиста нарвался.
Эти слова Крамнэгела вызвали взрыв смеха.
— Ты из доновановских, что ли? — спросил один из рабочих.
— Угу, — ответил Крамнэгел.
— Профсекция девятнадцать ноль восемь?
— Она самая.
— Так твои на другой стороне собираются, у восточной трибуны.
— Ну да?
— Эй, дружище, это же стадион, а не площадка для гольфа! — крикнул второй рабочий.
— А я завтра поиграть хочу! — крикнул Крамнэгел в ответ. — Но мою машину уже столько раз взламывали, что я больше ничего в ней не оставляю, а то опять сопрут.
— Да, беда с дешевыми машинами.
— Зато с дорогими надо думать о запчастях и перепродаже, — сказал первый рабочий.
— Это уж точно. Не одно, так другое.
— Мы выступаем на университет через пять минут, приятель, — сказал рабочий Крамнэгелу.
— Спасибо за сообщение, а то я сам не знал. Я вот только схожу облегчусь.
— Не траться здесь, приятель, прибереги для студентов! — крикнули ему, но Крамнэгел уже скрылся в одном из широких бетонных проходов. Найдя туалет, он вошел в кабину и запер за собой дверь. Выбранная им кабина оказалась в туалете центральной. Встав на унитаз, легко дотянулся до вентиляции, раздвинув пластинки, прикрывавшие ее наподобие жалюзи, убедился, что отсюда, если смотреть под определенным углом, хорошо видна губернаторская ложа на противоположной стороне стадиона, а ствол винтовки вполне пролезает в щель. Оптический прицел уже не проходил туда, но у Крамнэгела в запасе было несколько часов, чтобы приспособиться. Он мог даже вообще вынуть весь вентилятор из гнезда и обеспечить себе отличный сектор обстрела. Прежде чем приступить к работе, он съел сандвич и прочел две-три страницы мыслей Будды, которые столь не соответствовали его нынешнему настроению, что он мгновенно переключился на «Горячие губки», поведавшие ему о многих развлечениях, которых он никогда не знал с Эди. Обе книги, вместе взятые, настроили его на печальный лад. Но, пожалуй, сейчас настало время не столько для раздумий, сколько для бездумного исполнения своего плана, и он решительно принялся извлекать вентилятор из стены. Часам к четырем все было готово. Открывавшаяся Крамнэгелу картина поразительно напоминала его сон. Зарядив винтовку, он принялся ждать, подобно тому как охотник на крупную дичь поджидает редкостную добычу — замерший, настороженный и беспредельно уверенный в себе.
Через четыре часа стемнело, и на поле выстроились игроки обеих команд — они, точно скаковые лошади, переминались в вечернем воздухе с ноги на ногу, ждали начала матча и все до одного жевали резинку. Губернатор и монсеньор Фрэнсис Ксавьер О'Хэнрэхэнти обходили строй игроков. Монсеньор почти не улыбался — видимо, от сознания торжественности события. Не улыбался и губернатор — видимо, из-за предчувствия. Церемония открытия памятной доски прошла сдержанно и скромно, а речь губернатора вряд ли можно было назвать речью вообще — так, несколько бессвязных фраз, восхваляющих тех непостижимо богатых людей, которые могли подарить родному городу стадион. Затем губернатор начал подниматься в свою ложу, и перекрестие прицела легло на его спину, как крест крестоносца.
На другое утро в Лондоне сэр Невилл спустился к завтраку в относительно неплохом настроении. Спал он хорошо, но раза два просыпался по непонятной ему самому причине.
— Старость, миссис Шекспир, — доверительно пожаловался он. — Прежде чем человек засыпает вечным сном, он начинает хуже спать.
— Я тоже так полагаю, — отвечала миссис Шекспир, скрываясь в кухне.
Сэр Невилл взял газету и принялся читать первую страницу. Когда миссис Шекспир вернулась из кухни с гренками, он сидел, неподвижно глядя перед собой, и только губы шевелились, пытаясь что-то сказать. Он был бледен как смерть.
Не теряя времени на расспросы, миссис Шекспир бросилась в кухню, где рядом с телефоном всегда висел список телефонных номеров первой надобности. В этот момент позвонили в дверь. Секунду поколебавшись, миссис Шекспир бросилась открывать. В квартиру вошел Билл Стокард.
— Как он? — тревожно спросил Билл.
— Ах, сэр… Было достаточно взглянуть на ее лицо.
Билл заспешил в столовую.
— Что же случилось? — услышал он за своей спиной опрос миссис Шекспир, но у него не было ни времени, и желания удовлетворять ее любопытство.
Сэр Невилл посмотрел на Билла и, казалось, узнал его. Явно ему мучительно хотелось что-то сказать. Билл клонился к сэру Невиллу, чтобы тому не пришлось лишком напрягаться. Сэр Невилл что-то пробормотал.
— Простите, сэр?..
Новая попытка: казалось, сэр Невилл нарочно с детским упрямством говорит так, чтобы слов нельзя было разобрать.
— Извините меня, но я ничего не могу понять, — безжалостной откровенностью сказал Билл.
На этот раз сэр Невилл сделал над собой новое усилие. Сделал с трудом и болью, и когда попытался что-то выговорить, из левого глаза его потекла струйка, капли заблестели на щеке.
— Давайте вызовем врача, сэр Невилл, хорошо? Мы вас сразу поставим на ноги, — быстро сказал Билл, сам чувствуя вопиющую неискренность своих слов. — Вы нашли номер, миссис Шекспир?
Пока миссис Шекспир искала нужный номер, Билл подумал о том, что вызов врача — это всего лишь уловка, проявление трусости, попытка переложить ответственность на чужие плечи. В прежние времена существовали заразные болезни, в нашем же от всех болезней привитом мире заразно смятение человеческой души, и символом этого смятения стало то, что стерлась грань между героями и злодеями. Может, ее никогда и не существовало, этой грани, но сейчас, впервые за всю долгую историю человечества, находится все больше и больше людей, достаточно утонченных, чтобы постичь и принять эту истину, и, более того, способных ощущать душевную сумятицу, не испытывая потребности в прописных рецептах морали и не признавая ничьего суда, ни божьего, ни человечьего. И, быть может, вынужденно пустившись в плавание без компаса, слабые начинают прибегать к насилию лишь потому, что их охватывает паника. Паника, порожденная тем, что на их глазах мир знакомых моральных ценностей растворяется за кормой так же неумолимо, как садится солнце. Мысль о том, что таит эта еще не исследованная страна человеческой души, заставила Билла вздрогнуть, и он ухватился за теплые звуки привычных условностей, подобно тому как ребенок хватается за материнскую юбку.
