где Мерседес, живо, ну?!.. тварь!
И столько ярости было в его глазах и голосе, что чудовище злорадно выплюнуло:
— Сам ищи! Она скоро сдохнет, сдохнет, сдохнет… и вы все — будете виноваты! И тоже сдохнете!
Теперь и вторая рука Долорес оказалась в жестком захвате. Слезы брызнули из ее глаз.
— В подвале, ааааа! Больше ничего не скажу! Ничего! Пусти-ии, больно-о!
Больше всего Гизли хотелось ударить мерзкую тварь. Но нет, нет — это было бы слишком мало, слишком просто. Поэтому он, с силой, отшвырнул ее от себя, чтоб и впрямь не убить сгоряча — и выскочил за дверь. Лестница затряслась и загрохотала под его ногами. Вниз, вниз, скорее вниз! Если Мерседес погибла — он вернется и тогда уж непременно убьет эту гадину, и никто ему не сможет помешать, даже шеф…, а потом… что ж, он отсидит положенное. Сколько надо, столько отсидит.
А сейчас — найти девчонку, скорее найти… живой… только бы успеть. И больше ему ничего не надо.
Гизли, с силой, оттолкнул мерзкую тварь от себя, та врезалась в шкаф, дверцы распахнулись — отчего стеклянная банка упала и разбилась, ее крылатые пленницы закружились по комнате. А потом — стайкой выпорхнули в окно. Им вдогонку несся утробный вой и проклятия «милой малютки», Долорес Аугусты Каталины ди Сампайо.
— Ребята, помогите, — не оборачиваясь, приказал господин комиссар, и еще двое полицейских ринулись следом за Гизли. — Томас, давай за ними!
— Долорес Аугуста Каталина ди Сампайо, вы арестованы. Вы обвиняетесь в похищении и покушении на убийство своей старшей сестры, Мерседес ди Сампайо — с целью завладения полагающимся ей наследством, также вы обвиняетесь в ранее совершенных умышленных убийствах троих человек: Чарльза-Маурицио-Бенджамена Смита, банковского служащего, Фриды Петерссон, служанки, и Сони Голдвиг, жены владельца и главы банка. Соня умерла сегодня ночью в клинике доктора Уиллоби, ей было всего тридцать пять.
— Старуха, вот и сдохла! — ощерилась Долорес. — Туда ей и дорога! Пора кормить червей!
— Для вас она старуха, — усмехнулся Фома. — Но для своего пятидесятилетнего мужа Соня была светом в окошке, «деточкой и малюточкой» — кажется, так любила повторять ваша бабушка. Тоже ныне покойная. Сеньорита Долорес, не многовато ли вокруг вас смертей?
Долорес не ответила. Из ее ноздрей вырывалось громкое сопение, грудь вздымалась, а глаза — черные, бездонные, если бы могли, просверлили бы в груди Фомы два отверстия, потом и вовсе — спалили его дотла.
— Пока довольно. Другие статьи огласим, когда прибудем в Управление. Тогда мы поговорим серьезно и про другие ваши «милые шалости»: попытку довести до сумасшествия гостившую в этом доме леди Анну Дэллоуэй. Насколько мне известно, вы уже достигли первого совершеннолетия, поэтому в присутствии более взрослого родственника или доверенного лица более не нуждаетесь. Разумеется, адвокат будет вам предоставлен при допросе. Сейчас вы отправитесь с нами, в доме и прилегающей территории будет произведен обыск. С этой минуты абсолютно все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
Долорес, с изумлением и страхом, смотрела на этого человека — немолодого, не слишком красивого, в мятом плаще. Несколько дней назад его подчиненные приходили сюда — два недотепы, вежливых и улыбчивых, «чепуховых человечишки», по словам бабки. Таких обмануть, что плюнуть, на издевки и грубость — просто напрашиваются, не говоря о большем. «Значит, и начальник у них — такой же, иначе не держал бы этих идиотов. Не соответствуют они заявленной картинке», презрительно сказала старуха. «Врут, все врут — и не герой, и не мудрец, картонная фигура. Ткни пальцем посильней — такой и повалится, да еще извиняться будет за свою неловкость. Пф-ф!» Да и ей он вчера показался простаком, старательным и недалеким, даже туповатым служакой в мятом плаще без двух пуговиц.
Но сейчас перед Долорес стоял абсолютно другой человек. И не просто стоял, а нависал над ней, как глыба, как скала — готовая вот-вот обрушиться и придавить. Грозный Судия. Казалось, эти глаза цвета стали, видят насквозь все ее внутренности: и духовные, и телесные. И ничего не утаить от его взгляда, совсем ничего. Потому что мысли, червями копошащиеся в мозгу под ее низким, узеньким лбом — он видит так же ясно, как отвратительно-пестрые, глянцевые, змеящиеся в утробе, кишки. Видит, как бьется ее сердце — кусок алой плоти, как ритмично содрогается оно и гонит, гонит кровь. «Зародыш мой видели очи Твои…»[ii] Но, главное, он видит насквозь ее душу. И волен миловать ее либо карать, потому что суров закон, но это закон. Dura lex, sed lex.
Грозный Судия. Беспощадный. Ибо время жалости прошло, она упустила его… упустила безвозвратно. Долорес захотелось сжаться в комок, стать крохотной, спрятаться или же совсем исчезнуть. Быстрее, быстрее! И подальше отсюда, и чтобы навсегда… навек.
… Она очнулась. Подошедший офицер с трудом, лишь с третьей попытки, защелкнул наручники на ее запястьях. Она криво усмехнулась: пускай помучаются, шавки полицейские.
…Когда сумрачная процессия, в полном молчании, спускалась по хлипкой лестницы — позади раздался не той вой, не то рык, смешанный с рыданиями.
Фома обернулся.
Хильда Петерссон (она же Стрелиция Королевская) стояла у распахнутых настежь дверей мансарды — то воздевая большие, натруженные руки, то потрясая кулаками вслед убийце своей сестры.
«Она подслушивала и все поняла», вздохнул Фома. «Несчастная женщина…»
Через полчаса в кабинете господина комиссара
— Что вы можете сказать в свою защиту, мисс? Помните! Все, что будет вами сказано — может быть использовано против вас, — сказал адвокат.
Долорес исподлобья глянула на него. Мистер Алистер не первый год служил в адвокатской коллегии, не первый год сталкивался с преступниками — и начинающими, и матерыми, давно и прочно «застолбившими себе уютное местечко в аду». Он видел многое и многих. Но такой концентрации ненависти к своим жертвам, к полиции, даже к своему защитнику — словом, ко всему миру, ему встречать еще не приходилось. Казалось, в душу ему плеснули сенильной кислоты. Мистер Алистер невольно отшатнулся и чуть не закашлялся, как будто ядовитая жидкость материализовалась и парами ее, чудовищной концентрации, он сейчас вынужден дышать. И потому гибель его — совсем не за горами. Гонорар, обещанный ему, был категорически… нет, катастрофически мал для подобной ситуации. Пытаясь скрыть неловкость, мистер Алистер судорожно поправил галстук, с пятикаратным бриллиантом, и, сделав над собой усилие, улыбнулся. Надо же так прилюдно опозориться… и кому? Ему, многоопытному и прожженному цинику, профессионалу… Черт, неужели все это написано на моем — моем?! — лице.
Долорес ухмыльнулась. «Конечно, написано, дядя», говорил ее взгляд. «Еще и крупным шрифтом, хе-хе».
