Агата Кристи - Бремя любви

Но в эту ночь она перешла Рубикон. Бог – он всемогущ…

Некоторое время Лауру била дрожь, но потом она заснула.

Анджела и Артур Франклин уехали на машине.

Наверху в детской новая няня, Гвинет Джонс, укладывала ребенка спать.

Ей было тревожно, В последнее время у нее появились определенные предвестники, ощущения, и вот сегодня вечером…

– Мне это показалось, – твердила она себе. – Одно воображение, только и всего.

Ведь врач говорил, что второго припадка может никогда и не случиться!

В детстве бывало, а потом ничего не было вплоть до того ужасного дня…

Эти детские припадки тетя называла зубовными судорогами. Но врач сказал совсем другое слово, спокойно и без уверток он назвал болезнь. И решительно заявил: «Вам нельзя работать с детьми. Это небезопасно».

Но она уже заплатила за дорогостоящее обучение. У нее была профессия, она умела делать свое дело, получила диплом, ей хорошо платили, и она любила ухаживать за малышами. Прошел год – ничего плохого не случилось. Все это чепуха, решила она, врач ее просто запугивает.

И она написала в бюро – в другое бюро по найму, и вскоре получила место; ей тут нравилось, а ребенок – просто прелесть.

Она положила ребенка в кроватку и пошла ужинать.

Потом среди ночи она проснулась от беспокойства, почти в ужасе. Она подумала:

«Надо выпить горячего молока. Все пройдет».

Она зажгла спиртовку и поставила ее на стол у окна.

Второго предупреждения не было. Она свалилась, как сноп, и корчилась в судорогах на полу. Лампа упала, пламя побежало по ковру и добралось до муслиновых занавесок.

Лаура вдруг проснулась.

Ей снился сон, плохой сон, подробностей она не помнила. Кто-то за ней гнался; но теперь она в безопасности, дома, в своей кровати.

Она нащупала лампу, включила ее и посмотрела на часы.

Двенадцать часов. Полночь.

Она сидела и почему-то не спешила выключать свет.

Что такое? Странное потрескивание… «Наверное, воры», – подумала Лаура. Как все дети, она все время ожидала воров. Она вылезла из кровати, подошла к двери, приоткрыла ее и высунула голову. Кругом было тихо и темно.

И все-таки Лаура чувствовала непонятный запах дыма.

Она прошла через площадку и открыла дверь, ведущую к прислуге. Ничего.

Пошла на другую сторону площадки и распахнула дверь, за которой был небольшой коридорчик, ведущий в детскую и детскую ванну.

Она отшатнулась в ужасе. Огромные черные клубы дыма охватили ее.

– Пожар! Горим!

Лаура с криком бросилась в крыло прислуги:

– Пожар! Горим!

Ей не очень ясно помнилось, что тогда происходило.

Этель – Этель, бегущая вниз к телефону; Кухарка – Кухарка, окутанная дымом, утешает ее: «Все будет хорошо, пожарники сейчас приедут, они вытащат их через окно, не волнуйся, моя дорогая».

Но Лаура знала, что не будет все хорошо.

Она была в отчаянии: она знала, что это Бог откликнулся на ее молитву. Бог действовал быстро и с неописуемой жестокостью. Так Он забирал ребенка на небеса.

Кухарка подталкивала Лауру к крыльцу:

– Идите, мисс Лаура, нечего ждать, надо выбираться из дома.

Но ведь Няня и ребенок не могут выбраться из дома!

Они отрезаны там, в детской!

Кухарка тяжело спускалась по лестнице, таща за собой Лауру. Но только они вышли из дверей на газон, где уже стояла Этель, и кухарка ослабила хватку, как Лаура рванулась обратно и взбежала вверх по лестнице.

Откуда-то издалека из-за дыма доносился жалобный плач.

И тут в Лауре вдруг что-то проснулось: неожиданная теплота, страстное желание спасти, это непонятное, нерасчетливое чувство, – любовь.

Рассудок действовал трезво и четко. Она откуда-то знала, что для спасения на пожаре надо обмотать рот мокрым полотенцем. Она вбежала в свою комнату, схватила махровое полотенце и окунула его в кувшин, обмотала вокруг головы и ринулась в дым.

Коридор был уже в огне, падали куски дерева. Там, где взрослый оценил бы степень риска и шансы на успех, – Лаура бросилась очертя голову с детским мужеством неведения. Она должна вытащить ребенка, она должна его спасти. Иначе он сгорит заживо. Она споткнулась о тело лежащей без сознания Гвинет, не понимая, что это. Кашляя и задыхаясь, она пробиралась к кроватке – ширма частично отгораживала ее от дыма. Лаура схватила ребенка, прижала к себе и накрыла мокрым полотенцем. Задыхаясь от дыма, она повернулась к двери.

Но идти было некуда. Дорогу назад отрезало пламя.

Лаура не потеряла разума. Есть еще дверь на чердак.

Она нащупала ее, толкнула, оказалась в пустом отсеке, откуда шаткая лестница вела на чердак. Они с Чарльзом не раз вылезали по ней на крышу. Если удастся выбраться на крышу…

Приехала пожарная машина, и к ней с криком кинулись две обезумевшие женщины в ночных рубашках:

– Ребенок! В комнате наверху ребенок и няня!

Пожарник присвистнул и закусил губу. Та часть дома была объята огнем. «Пропащее дело, – сказал он себе. – Живыми их не вытащить!»

– Кто-нибудь еще выбрался? – спросил он.

Кухарка огляделась и закричала:

– Где мисс Лаура? Мы вышли вместе! Где она?

В это время пожарник окликнул:

– Эй, Джо, смотри, там кто-то на крыше, в том конце. Давай лестницу.

В мгновение ока они доставили и опустили на газон свою ношу – Лауру, которую трудно было узнать: черную, с обожженными руками, почти без сознания, но крепко прижимающую к себе живой комочек, который отчаянным ревом возвещал, что жив.

– Если бы не Лаура… – Анджела запнулась, сдерживая чувства. – Мы выяснили насчет бедной няни, – продолжала она. – Оказывается, у нее была эпилепсия'. Врач предупреждал, что ей больше нельзя работать няней, но она не послушалась. Предполагают, что во время припадка она столкнула спиртовку с окна. Я всегда говорила, что с ней что-то не так, что она боится, как бы мы что-то не узнали.

– Бедняга, она за это поплатилась, – сказал Франклин.

Безжалостная в своей материнской любви, Анджела отмела попытку пожалеть Гвинет Джонс.

– И если бы не Лаура, ребенок сгорел бы в огне.

– Как она сейчас, здорова? – спросил Болдок.

– Да. Шок, конечно, и руки обожжены, но не сильно. Врач говорит, она полностью поправится.

– Хорошо, что так, – сказал Болдок.

Анджела возмущенно сказала:

– А вы расписывали Артуру, что Лаура так ревнует, что готова убить несчастную крошку! Вот уж действительно – холостяк!

– Ну, ну, будет. Я нечасто ошибаюсь и смею сказать, иногда неплохо и ошибиться.

– Вы только сходите посмотрите на них.

В детской малышка лежала на коврике на полу у камина, болтая ножками и издавая непонятные звуки.

Рядом сидела Лаура. Руки у нее были забинтованы, ресницы обгорели, что придавало лицу забавное выражение. Она гремела яркой погремушкой, стараясь привлечь внимание сестренки. Повернувшись, она посмотрела на Болдока.

– Привет, юная Лаура, – сказал Болдок. – Как поживаешь? Я слышал, ты у нас героиня. Доблестная спасительница.

Лаура коротко взглянула на него и снова обратилась к погремушкам.

– Как твои руки?

– Очень болели, но их смазали какой-то мазью, и теперь лучше.

– Чудная ты, – сказал Болдок, тяжело усаживаясь в кресло. – В один день рассчитываешь, что кошка задушит сестренку, – да-да, меня не обманешь, – а на следующий день лезешь на крышу и спасаешь ребенка с риском для собственной жизни.

– И все-таки я ее спасла, – сказала Лаура. – Она ни чуточки не пострадала – Наклонившись к ребенку, она со страстью сказала:

– Я никогда не позволю, чтобы с ней что-нибудь случилось, никогда. Я буду заботиться о ней всю жизнь.

Болдок поднял брови.

– Значит, это любовь. Ты любишь ее, так ведь?

– О да! – с тем же пылом ответила она. – Я люблю ее больше всего на свете!

Болдок был поражен. Он подумал – как будто лопнул кокон. Лицо девочки словно светилось. Это чувство делало его прекрасным, вопреки отсутствию бровей и ресниц.

– Понятно, – сказал Болдок. – Понятно… Что же мы теперь будем делать, интересно?

Лаура посмотрела на него озадаченно, даже с некоторым опасением.

– Разве это не правильно? Чтобы я ее любила?

Болдок смотрел на нее, и лицо его было задумчиво.

– Для тебя – да, юная Лаура. Для тебя правильно…

Он потер подбородок и впал в прострацию.

Будучи историком, он в основном занимался прошлым, но бывали моменты, когда его безумно раздражало то, что он не может предвидеть будущее. Сейчас был как раз такой момент.

Он смотрел на Лауру и воркующую Ширли и сердито хмурился. «Где они будут, – думал он, – через десять лет, двадцать, двадцать пять? И где буду я?»