Словом, я продолжал верить в друга. Но и на этот раз постеснялся делиться с ним своими мыслями — засмеет еще или обидится. И, наверно, зря. Потому что решился он на поступок, который я и сегодня, когда прошло много лет, не могу оправдать. Этот случай оказался для нас с ним роковым, после него судьба моего друга, а затем и моя судьба круто изменилась.
А было так. Нас с Костей позвал к себе домой знакомый мальчишка Вася. Жил он в соседнем стандартном доме с матерью. Его отца, как и Костиного, убили в самом начале войны.
— Пошли ко мне, ребя. Граммофон послушаем, порисуем — у меня акварельные краски остались, — все приставал к нам Вася. И мы в конце концов согласились.
Время провели весело. Слушали Марка Бернеса, Утесова. Рисовали в большом Васином альбоме — кто подводную лодку, кто танки. Я, конечно же, самолет. Напоследок тетя Фрося, Васина мама, угостила нас чаем с сахарином.
А утром, чуть свет, она прибежала к моей матери вся в слезах. Оказывается, у них пропали хлебные карточки — рабочая и детская. Лежали они в вазочке, что на комоде. «Кроме тебя и Кости, — обратилась она ко мне, — к нам никто больше не приходил. Отдайте, ребята, карточки, или пойду в милицию».
Меня как обухом по голове ударило. Мама, всплеснув руками, изменилась в лице:
— Как же это, сынок…
— Не брал я этих карточек. Честное слово, не брал.
— Ну, тогда пеняйте на себя, — резко ответила тетя Фрося и, хлопнув дверью, ушла.
Я тут же сорвался с места и побежал разыскивать Костю. Но его нигде не было — ни дома, ни в сарае.
Не успел я вернуться домой, как тетя Фрося уже привела милиционера. Он отвел меня в отделение и там долго и настойчиво уговаривал отдать карточки, спрашивал, где Костя. Но я ведь и вправду ничего не знал.
Вечером меня отпустили. Пришел домой, и опять застал там тетю Фросю, на этот раз вместе с Васей. Увидев меня. Васина мама снова стала просить, чтобы я отдал карточки:
— Пойми, нам же совсем кушать нечего — ни сегодня, ни завтра. Что нам, в петлю лезть?..
Мать глядела на меня с укором и ожиданием. Не поверила, видно, что этих карточек я в глаза не видел. Ну, как им доказать…
Рванув дверь, я выбежал на улицу. Не помню, как очутился на городской окраине, где начинался луг. Зарылся в густую, по пояс, траву и пролежал там до сумерек. На душе было муторно, тоскливо. Но трава и легкий теплый ветерок успокаивали. Я вспомнил, как через этот луг, за которым шумел сосновый бор, мы с отцом ходили по грибы. Местами становилось топко, и нас, детей он брал на руки, чтобы перенести через болото. Всего год прошел, а мир будто перевернулся. Мне, мальчишке, понять и осмыслить это было не по силам.
Потом я забылся в полудреме, но ненадолго. Мысль, которую эти два дня я упорно от себя гнал, не давала покоя. Если и вправду дома у тети Фроси в день пропажи никого, кроме нас, не было, значит, карточки мог взять только Костя. И вовсе не случайно он сразу исчез, будто испарился.
Домой я так и не пошел. Послонялся по улицам, заглянул на вокзал, где, как всегда, суетились вечно спешащие пассажиры. А когда совсем стемнело, незаметно прокрался к Костиному сараю. Там были нары из досок — широкие, застеленные ватным матрацем. Подушкой служила старенькая телогрейка. От голода у меня сводило живот — с утра не было во рту ни крошки. Но сон все же взял свое.
Ночью я вдруг почувствовал, что кто-то сильно трясет меня за плечо.
— Валька, это ты что ли?
Услышав Костин голос, пришел в себя:
— А кто же еще…
Костя посветил спичкой, и на мгновение я увидел его лицо и взлохмаченную черную шевелюру.
— Слышь, Валентин, тут меня, видать, ищут…
— Ищут. Меня таскали в милицию. Тетя Фрося вся извелась, плачет. Я из-за этого из дома убежал.
— Ну, раз ищут… — Костя помедлил. — Значит, оставаться мне здесь нельзя.
— А знаешь, в Москве житуха, не в пример нашей, — продолжал он. — Если, конечно, не быть дураком. Между прочим, там я с пацанами фартовыми познакомился, зовут в свою компанию. Ты, Валька, не дрейфь. Погоди малость — я за тобой приеду. На вот, перекуси.
Он передал мне спички, а сам достал из-за пазухи сверток. В нем оказался кусочек краковской колбасы и французская булка.
— Ешь, я сыт.
Немного утолив голод, я все же решился задать другу вопрос, который не давал мне покоя:
— Костя, а все-таки можешь ты мне, как другу, ответить: зачем нужно было брать эти карточки. И именно у тети Фроси. Им же теперь есть нечего.
Костя, как видно, такого вопроса не ожидал. Но, помолчав немного, ответил каким-то чужим деревянным голосом:
— Ишь ты, какой сердобольный нашелся. Тете Фросе голодно. А что, твоей матери легче? У вас еще ведь и Гена… Я, может, для вас старался. А если честно, Валька, — сам не знаю, как вышло.
В темноте я не мог видеть Костиного лица, но нутром почувствовал, что в нем — пусть на один миг — шевельнулся червячок сомнения. Значит, и его иногда посещали те же мысли, но только он решительно растирал каблуком этих самых червяков.
…Костя сдержал свое слово — через две недели приехал за мной. Так я оказался в Москве, поселившись по рекомендации друга на «хате» у тети Сони. А известный в те годы «вор в законе» Валька Король стал моим «крестным отцом» и наставником.
На допросах и между допросами. Индийский чай с бутербродами
Когда я открыл глаза, мужчина с брюшком размахивал пухлыми руками. Вверх-вниз, вверх-вниз. В широких красных трусах в горошек, то и дело сползавших с пуза, он был похож на клоуна. «Шизик, что ли?» — подумал я, не сразу сообразив, что толстяк делает утреннюю зарядку. Лицо сытое, пышет здоровьем, несмотря на то, что мужику не меньше пяти десятков.
Заметив, что я проснулся, толстяк на время прекратил размахивать руками и этак интеллигентно, с поклоном головы, представился:
— Иван Васильевич… Как почивали в экстремальных условиях, уважаемый?
— Экстремальных, говорите? — Я едва не расхохотался. — Это для кого как. По мне, тут просто комфорт…
И тоже назвал свое имя-отчество.
Парень-акселерат, спавший у окна напротив меня в «варенках» и размалеванной импортной майке, тоже проснулся. Хотя вставать не спешил. Презрительно скособочив губы, он некоторое время молча наблюдал за пыхтевшим от усердия толстяком. Тот, не реагируя на его косые взгляды, продолжал разминаться. Тогда акселерат резко встал и, по-матросски расставив ноги, сплюнул, а после неожиданно стянул с себя майку.
— Видал, ты… — как бы предупреждал он, мотая кудлатой головой в сторону толстяка.
Грудь у парня была разрисована искусной татуировкой: на фоне морского прибоя обнаженная фигура гладиатора, голова которого располагалась между сосками.
Гладиатор означал, что парень — из убежденных, отъявленных хулиганов.
— Будешь мне мешать и заниматься всякой х…й, — процедил акселерат не терпящим возражения тоном, — придушу… Может, это до тебя не доходит? Могу показать и ниже…
Он взялся за пуговицу на поясе, державшую модные штаны.
— Нет, нет, я уже кончил, — поспешил с ответом толстяк, не решившись испытывать судьбу, и пошел к раковине — умываться.
— Не плещись, раздражаешь, — последовал очередной окрик.
Парень был не только рослым, но и здоровым — видать, из тех, что с легкой руки «люберов» качают мускулатуру.
На чем, интересно, он залетел? С толстяком все ясно — типичный торгаш. А парень — у этого либо опять хулиганка, либо что-то похлеще. Из такого вполне уже мог получиться насильник или садист, которому ничего не стоит отправить человека «в Сочи». Надо как-то себя проявить, иначе на шею сядет и не слезет.
— Ты, парень, успокойся — обратился я к акселерату подчеркнуто вежливо, но без заискивания. — Здесь ведь не пионерская зона, а стариков обижать ни к чему.
— Пошел ты… — задухарился он.
Тогда я встал, и, понимая, что веду себя как пацан, стянул по его примеру рубашку. На груди, под левым соском, обнажилась наколка — сердце, пронзенное кинжалом.
— Видал? — спросил я тем же спокойным тоном.
— Знаю, — насупившись и немного помедлив, ответил парень. — На воле видел у одного знакомого.
— И читать умеешь?
— Еще бы. Сердце с кинжалом обозначает, что ты — «вор в законе». Если честно — не ожидал. Выходит, почти свои.
Парень подошел ко мне, подал руку:
— Леха…
И добавил:
— Таких — уважаю, хотя мы у вас и не котируемся. Тебя как?
— Валентин.
Я протянул ему пачку сигарет.
— Закуривай.
Толстяк, который заканчивал свой туалет, посмотрел на меня с признательностью. Потом подошел к нам и подал пухлую женскую ручку мне и, мгновенье поколебавшись, Лехе.
Жизнь в ИВС постепенно налаживалась.
…После обеда меня вызвали к следователю.
— Как устроились, Валентин Петрович? Не обижают? — спросил он, стараясь, как видно, завоевать больше доверия.
