Мизинец заглянул в окно прачечной на углу Двести двадцать пятой улицы и Уайт-Плейнз-роуд. Внутри, на дальней стене, висели часы. Три часа тридцать три минуты утра.
На небе сгустились тяжелые, свинцовые тучи. Воздух, как всегда перед грозой, был неподвижен и раскален. Сверху, над извивающейся Уайт-Плейнз-роуд, завис едва заметный в предрассветных сумерках, мрачный, массивный метромост. Улицы были абсолютно пусты. Стояла мертвая, какая-то неестественная тишина.
На то, чтобы добраться сюда, в Бронкс, из Манхэттена, с Риверсайд-парк, у него ушло больше часа — и это при том, что часть пути он проехал на дрезине, на которую вспрыгнул на Центральном вокзале, зато потом пришлось долго плестись по бесконечным улицам спящего города, всякий раз прячась, если кто-то попадался на пути.
Теперь ему стало немного спокойнее. Однако он продолжал, словно в лихорадке, дрожать всем телом.
Он повернул на восток, в сторону итальянского квартала.
Вскоре многоэтажные жилые дома уступили место окрашенным в пастельные тона итальянским виллам с садиками и статуэтками святых. Затем виллы стали появляться реже, потянулись огороды и заросшие травой пустыри, где спали бродяги и паслись козы.
Теперь он был у цели: в конце не застроенной еще улицы, на пустыре, куда сваливали мусор, стоял небольшой одноэтажный коттедж с розовыми оштукатуренными стенами и несообразно высокой, остроконечной крышей. Находился коттедж за металлической оградой, в глубине сада, заросшего сорняками, выжженной травой и увядшими цветами. В нише, над входной дверью, виднелось белое мраморное распятие. Христос был как-то особенно худ, изможден и вдобавок сильно загажен птицами. В других нишах стояли увитые плющом, аляповато раскрашенные фигурки святых, которых так любят итальянские крестьяне.
Мизинец перемахнул через забор и пошел вокруг дома по извивающейся среди высоких сорняков тропинке, старательно обходя попадавшиеся ему на пути бетонное корыто с налитой для птиц водой, статую Гарибальди и большую декоративную вазу с искусственными розами.
За домом находился большой задний двор, окруженный высоким деревянным забором. Задняя дверь коттеджа выходила прямо на увитую виноградными лозами беседку: из пыльной листвы выглядывали тяжелые кисти крупного лилового винограда. У забора, рядом с курятником и крольчатником, примостился полусгнивший сарай, откуда за Мизинцем печальными мудрыми глазами наблюдала привязанная к тумбе коза. За сараем раскинулся большой, умиравший от жажды и хозяйской нерадивости огород, зато вдоль забора, за гаражом из рифленого железа, буйно росла политая и ухоженная конопля.
Мизинец остановился в темноте возле беседки и прислушался. Затем глубоко, со свистом втянул в себя воздух, и по его щекам побежали слезы.
Теперь музыка звучала как-то особенно громко и вызывающе, причем к пианино, по клавишам которого били изо всех сил, присоединился еще какой-то странный звук, как будто толи скребли, то ли постукивали по деревянной стиральной доске.
Оба чердачных окна были подняты; в левом окне, с того места, где находился Мизинец, виден был черный бок пианино, на котором стояли керосиновая лампа и початая бутылка джина. Мизинец присмотрелся: в окне возникла и потянулась к бутылке черная рука с толстыми скрюченными пальцами; бутылка исчезла, после чего музыка изменилась: раньше играли двумя руками, причем басы перемежались с высокими регистрами, теперь же правая рука бездействовала, зато левая пробегала по всей клавиатуре, с силой ударяя по клавишам.
Но вот рука с бутылкой появилась снова, потом исчезла, а бутылка осталась — количество джина в ней заметно поубавилось. Опять забасили нижние регистры, а высокие постукивали им в унисон, точно капли дождя по рифленой крыше.
Затем, с противоположной стороны, появилась другая рука, и бутылка исчезла опять. Снова зазвучали басовые ноты, постукивание прекратилось. Потом рука и бутылка появились вновь, а скрежещущий звук, словно терли на стиральной доске белье, заметно усилился, участился.
В правом окне видны были раскачивающиеся под музыку мужчины в рубашках с короткими рукавами и тесно прижимавшиеся к ним женщины с голыми черными пленами. Несмотря на постоянные сбои ритма, пары танцевали медленно, плавно — кто «бэр-хаг», кто «Джорджиа-грайнд». Блестящая черная кожа танцующих переливалась в тусклом, мерцающем желтом свете керосиновой лампы.
— Масса Мизинец, — послышался вдруг у него за спиной тихий, тоненький голосок.
От неожиданности Мизинец даже подпрыгнул на месте и резко повернулся.
В темноте проступило маленькое черное личико с огромными, сверкающими в темноте глазами. На худенькой босоногой фигурке мешком висел залатанный мужской свитер.
— Ты что это не спишь, парень? — бросил в темноту Мизинец.
— Пожалуйста, сэр, пойдите наверх и купите у Небесной для дяди Бада две порции небесного порошка.
— А почему ты сам не хочешь пойти?
— Я бы пошел — только ведь она мне не продаст. Скажет, мал еще.
— Почему ж тогда дядя Бад не сходит?
— Ему плохо — вот он меня и послал. Он опять веру утратил.
— Ладно, давай деньги.
Мальчик протянул ему два зажатых в потной ладошке долларовых банкнота.
Мизинец обогнул беседку и постучал в заднюю дверь коттеджа.
— Кто там? — раздался изнутри чей-то срывающийся голос.
— Это я, Мизинец.
В прихожей на мгновение вспыхнул свет, щелкнул замок, дверь распахнулась, и в дверном проеме возникла фигура дряхлого, седого как лунь старика в синей холщовой ночной рубахе. В правой руке старик сжимал поблескивавшую в темноте двустволку.
— Как дела, Святой? — вежливо приветствовал его Мизинец.
— Скрипим понемножку, — еле слышно ответил старик. Впечатление было такое, будто он стоит не рядом, а в другом конце комнаты.
— Я хотел подняться наверх к Небесной.
— Ноги есть — подымайся. — Казалось, голос старика доносится из подвала — такой он был низкий, далекий.
Мизинец почтительно хмыкнул и, пройдя через кухню, поднялся по задней лестнице на чердак. Небесная, бесформенная, одетая в какое-то тряпье, восседала на высоком, похожем на трон стуле, подальше от света.
У ее ног на носилках лежал больной.
Небесная была исцелительницей, и Мизинец не осмеливался заговорить с ней, пока она ворожит.
— Все будет у тебя хорошо, — мурлыкала она своим старческим, надтреснутым голоском, в котором слышалась еще былая мелодичность. — Все будет хорошо — главное, веру обрести.
Она раскачивалась на стуле под размеренную, ритмичную музыку.
— Я обрел веру, — слабым голосом отозвался лежавший на носилках больной.
Небесная сползла со стула и опустилась перед носилками на колени.
Ее худая, прозрачная, похожая на клешню рука поднесла к лицу больного серебряную ложечку с каким-то белым порошком.
— Вдыхай! — велела она. — Вдыхай небесный порошок в самое сердце.
Больной приподнял голову и послушно, четыре раза подряд, глубоко, с каждым разом все глубже, вдохнул порошок полной грудью.
Небесная снова опустилась на свой трон.
— Теперь ты поправишься, — торжественно пропела она.
Мизинец терпеливо ждал, пока исцелительница соизволит обратить на него внимание. Прерывать сеанс строго запрещалось.
Небесная гордилась тем, что исцеляла старинными, испытанными методами: прибегала к помощи старомодных, пьющих джин музыкантов, заставляла своих пациентов танцевать старомодные медленные танцы. Это считалось первой стадией исцеления, которую Небесная называла «деинкарнацией».
Коротышка Ки появился пятнадцать лет назад, а Стиральная Доска Уортон гораздо позже. И тот и другой давно пережили свое время. Коротышка Ки был виртуозным пианистом, а Стиральная Доска Уортон сидел рядом с ним, зажав между ногами стиральную доску, и бренчал на ней кроличьими костями. Оба пили джин. Только им во всей «небесной клинике» разрешалось пить джин. Они вообще жили в свое удовольствие, зато Небесной приходилось трудиться изо всех сил, исцелять больных, которые приходили к ней за небесным порошком — кокаином.
— Чего тебе, Мизинец? — неожиданно спросила она.
Альбинос вздрогнул, он не подозревал, что Небесная его увидела.
— Ты должна помочь мне, Небесная, — прохрипел он. — Я попал в беду.
Она подняла на него глаза:
— Тебя избили.
— Как ты заметила в такой темноте?
— Белизна с тебя сошла, вот и заметила, — буркнула Небесная и, спохватившись, добавила: — Если тебя отделала полиция, проваливай. Я с фараонами связываться не намерена.
— Это не полиция, — уклончиво сказал Мизинец.
— Тогда потом поговорим. Сейчас мне некогда.
— Я к тебе еще по одному делу. Мальчишка просит две порции небесного порошка для дяди Бада.
