— Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю…
Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал:
— А по-моему, плюнуть…
Леонтьев поднял руки над арбузом и спросил нерешительно:
— На что плюнуть…
Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно:
— Воопче. Зря, по-моему. — Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: Вырежут…
— Большевики?
— Обязательно. О чем и говорят. И Артюшка зря лезет. Я ему напишу, а бабе его от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за них помирать какой план? Брось ты, Иван Владимирыч… На казаков какая надежа. Брехать любят, верно. Я с ними церква строил, знаю. Хуже киргиз.
— Следовательно, с предложеньями группы вы не согласны.
Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок:
— Силы у вас нету…
— Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом.
— Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирыч избавь. Мое дело сторона…
Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил.
— Вот и води с таким народом дела! — закричал он пронзительно.
Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос:
— Раз у тебя родственник Артемий Иваныч такой, за родину, я и думал. Не подгадит, мол, Кирилл Михеич…
— Родственник-то он по жене… А жена… воопче.
— Воопче, воопче!.. — закричал опять протоиерей. — Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются… Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили.
— Что вы меня, отец Степан, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их…
Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише:
— С такими работниками сартира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут — и я и они, Господи…
Шмуро громко вздохнул:
— Такой климат. Плотность населения отсутствует, значит, все плохо. Не предприимчивый.
Кирилл Михеич погладил кадык:
— В горле першит от крику. Плюньте, господа… Лучше б кумыса по такому времени, а? Матрен Евграфыч, верно?
Тот устало повел губами:
— Кумыс подкрепляет.
Все подымались. Архитектор скатывал кошму. Леонтьев собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал.
Леонтьев растянуто сказал:
— Предатели вы… Артемий надеется. Письмо прислал: «При первой возможности подойду к Павлодару с казаками. Может быть, вы своими силами уберетесь». Перетрусили, убрались…
Протоиерей подмигнул:
— Ничего. Мы еще наладим. Не так, тогда этак… Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели… Человеки-и!..
Кирилл Михеич спросил протоиерея:
— Вы, батюшка, семян мне не одолжите?..
— Каких тебе?
— Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз, и главное крепок — как по нему Иван Владимирыч бил, — хоть бы што… Мне на бакча такой, а то в Омск справляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий.
Протоиерей подумал и сказал:
— Могу.
Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал:
— Брось, отец. Ты в летах, ну их… Я тут почесь всю ночь просидел: программу большевицкую читал. Читал, отец, читал… Ведь я скажу тебе нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание — пойму. А тут, пошто, откуда оно — никак не вникну. Туман.
— Не читал, не интересуюсь.
— Твое дело церковное. Может и грешно… Как ты, отец, полагаешь: скажем отымут… дома там, имущество. Надолго?
— А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут.
Кирилл Михеич ухмыльнулся.
— Не верю. Главное, пропить некому будет: на кой им это все?
— Найдут, — шумно дыша, сказал протоиерей. — Им только взять.
На назьмах, подле белой уездной больницы, расстались.
Шмуро, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе.
В самом городе, как заворачивать из-за сельско-хозяйственной школы на Троицкую улицу — за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей.
— Куда тебя? — спросил протоиерей: — таку рань…
И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь:
— Садись…
Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки и широкие глаза были недовольны.
— Ищут!.. — еще взвизгнула попадья, вдруг выдергивая из-под облучка киргизскую купу. — Надевай.
Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай.
Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак.
— Пошли… Наше здесь дело?.. Ну-у…
Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал:
— Кто ищет-то? Бог с тобой…
— Залезай, — визжала попадья. — Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь?
Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь.
Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки, сказал:
— Не пущу!..
— Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь.
— Не пущу!..
Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.
— Не пущу… — задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: — донесешь… Я, брат, вашего брата видал много… Провокацией заниматься?
Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной:
— Задушу… на месте, вот… попробуй.
Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:
— А это видел?
Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:
— Эй, обождь… (Он забыл его имя.) — Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.
Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем:
— Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они — вне подозрений.
— Кто?
— Да все… — Он косо улыбнулся на шлем. — Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет…
Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.
Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.
— Зачем это? — спросил Шмуро.
Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:
— Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили… на воротах.
— Не бреши, — сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, — и казалось, что он хром…
Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
— Видите?..
— Не повесили ведь? Сами видали.
— Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..
В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
— Не ори…
Старуха запричитала:
— В алтаре… усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!..
А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:
— Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов…
Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие — в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб — точно тех избивал кто… Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья… Молодежи не было — все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо — голуби.
Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
— Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы… Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.
Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался — то в груди, то в голове…
