— И все-таки откуда эта тоска?
— От одиночества. Никогда не встречала более одинокого существа.
Спустились сумерки, предвестники ночи, последние спокойные и светлые мгновения для всех одиноких, которых столько рассеяно по нашей земле, но тьма неотвратимо приближается, напоминая о вынесенном им приговоре.
— В то время она жила с одним колумбийцем, да? Вы, конечно, знали Луиса Бенитеса.
В выражении лица Джилл что-то изменилось, оно стало более жестким, и хотя ответ не заставил себя ждать, я почувствовала, как она насторожилась.
— Разумеется.
— Вы жили в этом доме в Койоакане, когда познакомились с ним?
— Да, он тоже снимал там комнату.
— Простите, Джилл, но… почему вы встревожились, когда речь зашла о нем?
— Потому что если вы меня об этом спрашиваете, значит, согласны с теориями Томаса.
— Я не могу быть ни с чем согласна, поскольку веду это дело только со вчерашнего дня. Я просто пытаюсь выяснить, что для вашей подруги было важным в жизни.
— У Кармен, как вы уже, наверное, знаете, было много увлечений. Луис был одним из них.
Я попыталась поставить себя на ее место: если бы кто-то расследовал жизнь моей лучшей подруги, возможно, и я одни темы обсуждала бы с удовольствием, другие нет, а наиболее темные стороны вообще постаралась бы обойти. Главное — не обращать внимания на этот нарочито холодный тон. Хотя речь Джилл оставалась вежливо-правильной и монотонной, я уловила в ней легкое волнение.
— Вы не знаете, когда они виделись в последний раз? — не отступала я. К черту сдержанность и всякое там миндальничанье, в конце концов, я на работе.
— Не знаю. Кармен уехала из Мексики лет десять или девять назад, не важно. Важно, что это уже не та близкая подруга, которая спит рядом, в соседней комнате. Я вернулась в Сан-Франциско, мы стали жить в разных странах. Почему вы решили, что я могу быть в курсе?
— Ну, когда вы встречались, вы ведь, наверное, разговаривали… рассказывали о своей жизни, делились новостями, как все подруги… разве не так?
— Так, но она не говорила мне о Луисе. Не знаю, виделась ли она с ним.
— А если бы у нее был любовник, вы бы знали?
— Возможно. Но вам не сказала бы.
Ну что ж, мне нравятся люди, которым наплевать на приличия, таких немного. Она выполняет свою задачу, я — свою.
— А кто-нибудь еще может знать?
— Сомневаюсь, — ответила она, помедлив, будто действительно что-то вспоминала.
— Когда вы в последний раз видели Кармен?
— Четыре месяца назад. За два месяца до того, как она исчезла.
— А в Майами вы не виделись?
Она смотрит на меня слегка презрительно, и это забавно.
— От Флориды до Калифорнии очень далеко, разве вы не знаете?
— И какой она вам показалась тогда, четыре месяца назад?
— Как всегда.
— Никаких признаков того, что случилось что-то необычное?
— Никаких.
— Можем мы в таком случае вернуться к Луису Бенитесу?
— Не стоит… Мне кажется, это глупость — думать, будто ее похитила герилья.
— А вы как считаете, что с ней могло произойти?
Без всякой патетики в голосе, с тем же бесстрастным выражением на лице она произносит:
— Я думаю, Кармен уже нет в живых.
Томас Рохас выделил целую комнату для ее туалетов, которые пополнялись по мере того, как светские обязанности его жены возрастали. Хеорхина водила меня туда, и я видела все собственными глазами.
С одной стороны висели великолепные костюмы — двойки и тройки, юбки, так хорошо отглаженные и накрахмаленные, что даже птицы, залети они сюда, не осмелились бы на них сесть. Напротив— этническая одежда, по выражению ее друга-писателя: марокканские кафтаны, гватемальские рубашки-уипили, индийские сари, японские кимоно. Вернувшись с какого-нибудь приема, требовавшего туалета из первой части гардероба, она тут же сбрасывала его и меняла на ту или иную одежду из второй, объясняла Хеорхина. Дома — никакой официальщины, быстрая смена тряпок и привычек, прочь дисциплину нарядов, свобода здесь, под рукой, в другом углу гардеробной. Один шаг— от строгого европейского костюма к воздушной тунике — преображал ее.
Обратное переодевание… Ее тело дикарки стягивается, обретает стандартные формы, и, подавленная, стесненная, она снова становится супругой ректора. Очередное появление в свете, и она опять чувствует себя не в своей тарелке. Ей кажется, что юбка на несколько сантиметров длиннее или короче, чем надо, каблуки слишком низки или высоки, пояс давит, ткань не спадает естественно, как океанская волна или горный склон, а топорщится, ей что-то мешает, то ли грудь, то ли эти проклятые бедра, женщина рядом выглядит более раскованно, элегантно, достойно, и это отличие от других, пугающее в детстве и благословенное в зрелости, выставляет ее в невыгодном свете.
К десяти вечера усталость меня доконала. Не только деревья стонут и плачут под тяжестью лета, я тоже. Измочаленная, дотащилась я до дома и в очередной раз наткнулась на застрявший лифт. Зачем, спрашивается, мы платим за коммунальные услуги. Впрочем, подъем по лестнице пешком предоставляет возможность кое-что обдумать.
Если бы речь шла о похищении или чем-то подобном, предполагающем насилие, то были бы свидетели. Аэропорт — это такое место, где невозможно укрыться от чужих глаз. Известно, что таксист, стоявший у отеля «Интерконтиненталь» на Бэйсайд, высадил ее именно там. Трудно предположить, что она изменила свое решение и в последний момент по какой-то причине покинула здание аэропорта. Конечно, все возможно, но здравым смыслом руководствуются гораздо чаще, чем принято считать. Кроме того, она ведь была не налегке, а с чемоданом. Если бы она оставила его на хранение, мы бы знали, если бы просто где-то бросила — тем более: в наше время для властей нет ничего более подозрительного, чем невостребованный багаж. Она могла сесть в другой самолет, но только на внутренний рейс, поскольку в противном случае ее имя фигурировало бы в каком-нибудь списке пассажиров. Она не могла покинуть аэропорт в сопровождении кого-то незнакомого, поскольку, повторяю, в ту ночь не было зарегистрировано ни одного случая насилия; следовательно, если она и вышла из здания, то только с кем-то, кого знала. Хотя, возможно, ей угрожали тихо, не привлекая внимания окружающих— я уже думала об оружии, спрятанном под пиджаком или в сумке, но достаточно заметном, чтобы она подчинилась.
Квартира выглядела пустынной и сумрачной, ни намека на детей. Я открыла холодильник, но одна мысль о том, что нужно разогревать остатки тушеного мяса, повергла меня в уныние. Я прикинула, чего мне больше не хочется: возиться с мясом или спуститься пешком по лестнице, пересечь Викунья Макенна и сделать еще несколько шагов, чтобы добраться до «Фуэнте алемана"[9]. Я представила себе хороший кусок свинины с кислой капустой, помидоры, майонез, и прямо-таки слюнки потекли. Нужно поесть, расследование, пусть даже напряженное, не должно сказываться на здоровье, как это случилось во время поисков мошенника, промышлявшего «мерседесами». Я была так возбуждена, что три дня ничего не ела и, когда мы наконец его поймали, свалилась от нервного истощения. Мои раздумья прервал телефонный звонок, заставивший меня вздрогнуть, и я подумала, что начинаю страдать той же фобией, что и К.Л.Авила, а потому побыстрей взяла трубку. Это был не кто иной, как Мартин Робледо Санчес.
— Роса, ты занята?
— Да нет, вот думала, чего бы поесть…
— Я тоже не ел, зато выпил крепко. Слушай, я забыл рассказать тебе кое о чем, что может быть важно для расследования.
— Я вся внимание.
— Кармен ненавидела Памелу Хоторн.
От неожиданности я чуть было не выронила из рук свой старомодный черный аппарат.
— И что это значит?
— Она устала от нее. Кармен не собиралась заявлять об этом прессе, но она чувствовала себя связанной по рукам и ногам собственной героиней.
— Почему же она от нее не отделалась?
— Это не так просто, если ты двенадцать лет пряталась за свой персонаж. Кармен не знала, как освободиться от Памелы
— Убить, это проще всего.
— Ты знаешь, что случилось с Конан Дойлем, когда он решил убить Шерлока Холмса?
— Знаю.
— Не думаю, что Кармен была бы в силах пережить унижение, если бы ей пришлось ее воскрешать против своей воли… Ну что ж, это все.
— Позвони, если вдруг еще что-нибудь вспомнишь, — сказала я в надежде, что он так и сделает. Писатель был единственным светлым пятном в этом расследовании, и мне не хотелось терять его из виду.
Поскольку лень— не характеристика, а симптом, я разогрела мясо. Оно было не очень вкусным, и я ела безо всякого аппетита, зато в мозгах началось шевеление, а ведь уплетай я свинину, ни одна блестящая идея меня бы не посетила. Поскольку в течение этого долгого дня я несколько раз вспоминала Уго, то вдруг поняла, что именно он может мне помочь. Не колеблясь ни секунды, я набрала знакомый код «пять-два-пять» Мехико и подумала, что неплохо бы поставить телефон еще и в кухне, как в американских сериалах, поскольку в ожидании ответа успела покончить с едой.
