— Вы говорите, легкое?
— Да… будь оно неладно! Вертится в мозгу…
Поднимая глаза к роскошной люстре, он зашевелил губами и с бесподобным приморским выговором, впитавшим в себя разноголосицу бродяг, торговцев и аристократов, врастяжку произнес:
— Чтобы я так жил, как помню… Хоть убей. — Он все никак не мог напасть на нужное ему слово. — Черт! — Опустив глаза, он впервые нахмурился. Климову показалось, что Задереев даже как-то сник, увял, пытаясь вспомнить автора похищенных картин, и перевел свой взгляд на большую напольную вазу, расписанную золотыми лотосами. Не любой, держащий во рту орех, способен его разгрызть.
— Легкое… Птичье… — сцепил пальцы Задереев, и Климов потянулся за бананом.
— Может, Легостаев?
— О! — Надо было видеть глаза ценителя и знатока китайского фарфора. — Это бесподобно! Взять и угадать. Вы просто гений!
— Легостаев? — переспросил Климов, хотя и так было ясно: Легостаев.
Чтобы как-то скрыть охватившее его возбуждение, Климов дочистил сладко пахнущий банан и умял его за милую душу.
Искать — это прежде всего уметь слушать.
Странно, почему же Звягинцевы утаили имя автора картин?
Распрощавшись с металлически блестящим стоматологом, он на всякий случай решил заглянуть к бабке Звягинцевых, столбовой дворянке Яшкиной, вернее, Перетоке-Рушницкой.
К его удивлению, дверь открыли почти сразу.
— Вы к кому? — Перед ним в обвисшем на груди халате предстала высохшая старушенция, и ее на редкость ясные в таком почтенном возрасте глаза надменно сузились. — Я никого не жду.
— Я к вам, Мария Николаевна.
— Из жэка?
— Из уголовного розыска.
— Надо же, какая честь. — Шелестяще-сухой голос понизился до неразборчивого шепота, и, поскольку она отвернулась и пошла в глубь коридорчика, оставив дверь открытой и что-то бормоча себе под нос, можно было подумать, что незваному гостю, который, как известно, хуже татарина, оказана милость и позволено пройти в господскую.
Яшкина встречала его отнюдь не кротким выражением лица. Возможно, потому, что он пришел один, пришел не вовремя, а может быть, тому причиной давняя обида на милицию, НКВД. Если стоматолог прав и ей действительно пришлось хлебать на Соловках тюремную баланду, старческую раздражительность и неприязнь можно понять.
В комнате ему было указано на стул с расшатанными ножками.
Сама старуха примостилась на диванчике, служившем ей кроватью. Дряблая морщинистая кожа ее лица, испещренная крапинками старческих веснушек, по цвету походила на пыльный музейный пергамент, а волосы… Нет, это были не волосы, а пакля. Пепельно-серые, спутавшиеся на затылке, подоткнутые ржавой шпилькой. И этот клубок волосяной пакли напоминал серое осиное гнездо. Трудно было отделаться от опасения, что из него вот-вот не ринутся злобно зудящие твари.
Она продолжала бормотать себе под нос нечто неразборчивое, но вряд ли смысл бормотания был доброжелательным. Ее унылый нос, как остров, окруженный морем, омывался множеством морщин, и тень носа падала на губы, отчего казалось, что они у нее в чернилах.
Климов осмотрелся.
Комнатка была заставлена мебелью, которую обычно свозят на дачи. Фанерный платяной шкаф с перекосившейся и плохо закрывающейся дверцей, этажерка с книгами, диванчик, старый телевизор с явно выгоревшим кинескопом, на столе часы с остановившимися стрелками и множество журнальных репродукций, украшавших стены. Над диванчиком темнела фотография хозяйки. Эта комнатушка напомнила ему сундук его прабабки, с той лишь разницей, что сундук был обклеен изнутри портретами царствующих особ и рекламными листками фирмы «Зингер». На одном из этих листков сияла пышногрудая девица за ножной швейной машинкой. «Кто шьет на дому — богатеет потому!» Из всех сундучных надписей ему запомнился только этот дурацкий стишок да еще смеющийся рот барышни.
Пахло в комнате так, как пахнут вялые, прихваченные заморозками хризантемы.
— Я не нахожу у вас иконы, — нарочито весело заметил Климов, не зная, как, с какого бока подступиться к столбовой дворянке. — Человек вы пожилой, обычно люди…
— Что? — довольно резко пресекла его дипломатическую вылазку старуха и неприятно ощерилась. — Теперь у вас две моды? На Христа и проституток? Новые святые вместо тех, — она мотнула головой, и, проследив за ее взглядом, он разглядел в пестрой массе репродукций портрет Ленина. — Еще одна утопия. А Бога, как и физкультуру, выдумали старики, немощные телом и рассудком, а я себя пока еще не чувствую развалиной, увы! — Она даже пристукнула ладонью по диванчику, от чего пружины под ней скрипнули.
«Ого, — поразился Климов. — Шустрая дворянка».
Яшкина победно посмотрела на него, и в ее оживленно засверкавших глазах он уловил тень превосходства.
— Хотя я коммунистов понимаю. Даже никчемный пустой труд намывает слезные крупицы опыта.
Климов промолчал. Он был в достаточной мере самокритичен и не считал себя болтуном. Если он о чем и думал, так только о том, что старость никогда бы не сдавала своих позиций, когда бы ей в этом не способствовала смерть.
Видимо, приняв молчание непрошеного гостя за согласие, Яшкина соскользнула с диванчика, заглянула на кухню, принесла оттуда пачку «Беломорканала» и закурила.
Климов понял, что она малость оттаяла. Так ведь всегда: если человек ворчит про себя, значит, у него покладистый характер. Вот только действительность куда тяжелее, нежели наши рассуждения о ней.
— А вы не курите? — полюбопытствовала Яшкина и с одобрением восприняла его ответ. — Весьма похвально. Редко в наши дни. А то, что ищете и ловите грабителей, мне очень нравится: долг настоящего мужчины карать зло.
Какую-то иронию и недоговоренность почувствовал он в ее тоне.
Затем она стряхнула пепел с папиросы прямо под ноги и лихо выпустила дым.
— Добросовестные всегда в меньшинстве. Поэтому вам, милиции, работы с каждым годом будет прибывать. Не надо спорить. Я пожила на этом свете. Знаю.
«Никто спорить и не собирался», — мысленно ответил Климов, несколько уставший от ее сентенций, но делающий все, чтобы она разговорилась. Есть люди, которые думают, что рассуждать о жизни вообще — самое серьезное занятие. Они напичканы знаниями, никому из их окружения не нужными, впрочем, как и им самим, но коль уж природа не терпит пустоты и в ней ничего нет лишнего, человечество в целом прощает любителей пустословить и даже провоцирует, публикуя в своих вечерних выпусках и воскресных приложениях к газетам неисчислимое количество курьезных случаев, кроссвордов и сообщений с места происшествия. Люди эти буквально лопаются от впитываемой ими информации и, наверное, умирали бы от разрыва сердца, если бы не испытывали физического удовлетворения и состояния блаженства от чтения журналов и еженедельников; иначе чем объяснить их поразительное долголетие?
Один из углов комнаты был завален грудой периодической литературы.
— Нет такой империи, — продолжала вещать Яшкина, — которая бы не задолжала своему народу, а значит, и его истории и будущему. Помните, что чем ревнивей власть, тем легче ее обмануть. Ревность сама по себе искажает смысл событий. Другой вопрос, что Бог всегда на стороне ревнивцев.
— Ревность по дому твоему снедает меня? Вы это имели в виду?
Яшкина с изумлением отогнала от своего лица табачный дым.
— Читали Библию?
— Случалось.
— Очень занимательно. Но мы ведь с вами атеисты, правда?
— Несомненно, — утвердительно ответил Климов, радуясь тому, что душевный контакт со столбовой дворянкой мало-помалу налаживается. Это при всем при том, что она была когда-то обижена властью.
Докурив папиросу, его философски настроенная собеседница загасила окурок в пустой консервной банке и с каким-то вдохновением закончила тревожившую ее мысль:
— Большевики ошиблись.
— Почему?
Она печально посмотрела на него.
— Да потому, что теперь человек больше всего злобы видит в своем доме.
Климов соглашательски кивнул и весь насторожился. Кажется, сейчас она заговорит о том, что ее больше всего мучит.
— Но ведь не нами сказано: «Домашние твои — враги твои».
— Все так, — завозилась на своем диванчике Яшкина, устраиваясь поудобнее, — все так… и все же… Родные дети забывают матерей. Живем в одном подъезде и не знаемся. Мало того, моя невестка спит и видит, как бы укатать меня в дом престарелых. Ведьма! Муж должен восприниматься как друг, но ни в коем случае не как собственность, а она моего сына превратила в пылесос. Единственное, что он вправе делать без ее присмотра, это убирать квартиру. Масонка недобитая!
Климов еле удержался, чтоб не рассмеяться. В юморе ей не откажешь.
— А что, такие еще есть?
— Ведьмы?
