— Только я литературу плохо знаю, — пожаловался он. — Моя девушка всю клубную библиотеку перечитала. Боюсь, что ей скучно будет со мной. Ну ничего! Я недавно купил сочинения Бальзака. Прочитаю все пятнадцать томов и продам. Потом куплю Виктора Гюго, тоже полное. Так я постепенно всех классиков прикончу.
Я важно оказал, что полностью «приканчивать» классиков, может быть, и не нужно, но знать их важнейшие произведения необходимо.
— Хочешь, я буду руководить твоим чтением? — предложил я.
Он очень обрадовался, а когда узнал, что я осваиваю мотоцикл, в свою очередь пообещал обучить меня всем тонкостям управления.
Прощаясь, он назвал себя:
— Крутоверцев Григорий.
— Крутоверцев Григорий?! — воскликнул я. — Уж не про тебя ли в газете недавно писали как про лучшего бригадмильца?
— Ну, уж и лучший! — поморщился он. — На счету у меня ерунда: три бандита да шестеро хулиганов.
Вот обо всем этом я и написал подробно Дине.
И вот что она мне ответила коротеньким письмецом:
Яша!
Не сердись: я хотела испытать тебя. Если бы ты мне прислал подробное техническое описание станка-автомата да, может быть, приложил бы к нему чертежи, я бы оказала тебе: «Оставь надежду навсегда». Но ты писал не столько о станке, сколько о человеке. И я подумала: как знать, может быть, мечты и сбудутся.
Дина.
P. S. Что касается управления мотоциклом, то что уж о тонкостях мечтать! Научись управлять хоть так, чтоб мне не зашивать прорех на Генькиных брюках.
Прочитав письмо, я мысленно крикнул: «Ура! Дина верит, что из меня выйдет писатель. Тогда — всё. Что касается Геннадия, то с ним будет разговор серьезный».
Эта зеленая — довольно надоедливое существо. Каждый день приходит с визитом: «Наточка, Наточка, я к тебе мимоходом, на одну маленькую минуточку, только узнать, как ты себя чувствуешь». Потом рассядется и два часа пьет кофе. Тетушка, кажется, только из вежливости принимает ее, мне она определенно не симпатична. Что касается попугая, то этот подлец души в ней не чает: она еще в передней, а он уже распускает крыло и начинает кружиться, будто вальсирует. Уж не сидели ли они раньше рядом на одной пальме где-нибудь в Африке?
Впрочем, тетушка принимала зеленую из вежливости только в первое время, потом привыкла к ее посещениям, и, как я заметил, у них даже появились какие-то секреты. Во всяком случае, они не раз внезапно умолкали, когда я входил в гостиную. Помолчат, потом зеленая ни с того ни с сего начинает вспоминать: «А помнишь, Наточка, нашу грозную начальницу Зинаиду Георгиевну Рунге? Ах, какая была представительная дама! И как ее все в гимназии боялись! Однажды…» И пойдет рассказывать, что было однажды, причем без стеснения хохочет на весь дом. Потом подсядет к пианино и с отчаянным цыганским пошибом принимается петь из «Кармен»:
Тра-ля-ля, ля-ля, ля-ля!
Это тайна моя!
Ни одна кошка не способна выводить весной на крыше такие рулады, какие выводила эта нахальная женщина в нашем тихом флигельке. И удивительнее всего, что тетушка слушала ее затаив дыхание, с загадочным блеском в глазах.
Я не выдержал и как-то опросил тетушку, почему, когда я дома, Людмила Павловна говорит шепотом. Тетушка ответила неуверенным голосом:
— Ведь ты же читаешь, вот она и не хочет мешать. — Потом загадочно улыбнулась и прибавила: — К тому же, разве мы не можем посекретничать? Нам есть что вспомнить…
Это, конечно, верно, а все же… Словом, зеленая мне не нравится. Я заметил, что тетушка все реже и реже открывает свой красный шкаф и все чаще о чем-то задумывается. Я даже слышал, как, оставшись одна в гостиной, она громко сказала: «Боже мой, что же мне делать!»
Однажды, выйдя неслышно из своей комнаты (я уже говорил, что пол гостиной устлан ковром), я услышал, как зеленая оказала:
— А ты продай мебель — на что она тебе! Только воздух вытесняет. Оставь самое необходимое.
— Ах, нет!.. — шепотам воскликнула тетя. — Я так ко всему этому привыкла!..
Но тут они меня заметили и умолкли.
Когда зеленая ушла, я сказал:
— Тетя, не продавайте мебель.
Тетя вздрогнула и испуганно спросила:
— Ты подслушивал?
— Что вы, тетушка! Не имею такой привычки. Я случайно услышал, когда входил в комнату, вы же видели.
Весь вечер я пытался ответить себе на вопрос: зачем тетушке продавать мебель? Что ей — не на что жить? Ведь она получает пенсию за мужа и, кроме того, в сберкассе у нее двадцать пять тысяч.
Утром, за завтраком, я оказал с упреком:
— Вижу, тетя, вы мне больше не доверяете. А я умею хранить тайну.
Но тут же осекся и почесал в затылке.
— Могила! — подмигнула мне тетя и весело засмеялась.
Но, посмеявшись, тетушка опять задумалась, и между ее бровями резко обозначилась складка.
— Нет, — сказала она решительно, — уж эту тайну я никому не доверю, никому! К тому же это не моя только тайна. Придет время — все узнают, а пока что честь велит мне молчать.
— Если так, тетушка, то, конечно, не говорите, — согласился я. — Какое мне дело!
Мог ли я тогда подумать, что уже вечером мне придется изменить свое мнение!
Вечерам я сидел с товарищами в заросшей диким виноградом маленькой кабинке летнего кафе и ел мороженое. Вдруг из-за решетчатой перегородки ко мне донесся женский хрипловатый смех, показавшийся очень знакомым. Листья винограда уже сильно поопали, но все-таки рассмотреть тех, кто сидел рядом, не было возможности. Внезапно раздался звон стекла. Женский голос сказал:
— Посуда бьется — хороший признак.
— «Хороший, хороший!» — раздраженно отозвался мужской голос тоже с хрипотцой. — Уж очень мы много времени тут тратим.
— Перестань ворчать. Я сказала, что уломаю эту старую ворону, — значит так и будет… Ох, я, кажется, совсем пьяна…
Но тут музыка с эстрады заглушила конец фразы, и больше я ничего не разобрал.
Мы расплатились и ушли. По пути домой я мучительно вспоминал, чей же это был голос. Ведь я слышал его совсем недавно, чуть ли даже не вчера. И вдруг сразу вспомнил: да ведь это голос зеленой! Конечно, это она. Как же я сразу не узнал! Правда, она была пьяна и голос ее слегка изменился. Но если так, кто же тогда «старая ворона», которую она собирается «уломать»? Уж не моя ли тетушка?!
И здесь я сказал себе: нет, Яков Федорович, вам все-таки придется этим делом заняться, а то как бы вы и впрямь не оказались растяпой.
Ночь я спал тревожно. Едва засыпал, как мне представлялась какая-то птаха, серебристая, маленькая, пугливая. Она жалась к стеклу окна, будто хотела вырваться из комнаты и улететь, а наш попугай выкатывал на нее зеленые глаза, хлопал крыльями и хрипел: «Раз-зорву!.. Раз-зорву!.. Раз-зорву!..» Я просыпался, и май мысли вновь возвращались к зеленой. Странное дело, во сне ко мне привязалось убеждение, будто я видел ее еще до того, как она появилась у нас во флигельке, только она была тогда в другом платье. Я мучительно вспоминал, где я видел эти зеленые глаза старой кошки и гладкую тусклую прическу без единого седого волоока. Утомленный раздумьями, я засыпал и опять видел серебристую птаху и взъерошенного попугая…
Утром, едва в щелях ставен заголубел рассвет, я поднялся и пешком (трамваи еще не выходили из парка) отправился в рабочий городок комбайнового завода к Грише Крутоверцеву. Однажды я уже был у него и теперь без труда нашел четырехэтажный кирпичный дом, в котором он жил. Гриша удивился, увидев меня в такой ранний час, но я оказал ему, что объяснять ничего не буду, а только прошу его прийти вечером к Каменной лестнице по очень важному делу.
Потом, уже в трамвае, я проехал к Геннадию в общежитие и попросил о том же. Геннадий потребовал, чтоб я не валял дурака и сказал бы сейчас же, в чем дело, но я только прошипел: «Тс-с-с-с…» — и ушел.
В назначенное время мы встретились неподалеку от солнечных часов, а оттуда опустились по Каменной лестнице к самому морю. В этот вечерний час набережная была почти безлюдна. Мы уселись так, что наши ноги почти касались… (опять «почти»). Мы уселись так, что наши нош едва не касались воды, и под тихий всплеск волны начали задуманное мною совещание. Прежде всего я поставил вопрос: допустимо ли подслушивать, этично ли это?
— Ты не боишься ли, что наш разговор услышат судак или севрюга? — язвительно опросил Геннадий. — Подумать только, привел нас на безлюдный берег, чтобы задать этот совершенно секретный вопрос!
Но Гриша остановил его:
— Я думаю, — оказал он, — что это только начало, а потом будет и что-нибудь посущественнее, о чем на людях болтать не положено. Так, Яков?
— Так, — ответил я. — Давайте же сначала обсудим принципиальный вопрос.
